Юрий Волошин - Гладиатор
- Разве так страшно смотреть на мужчин?
- А разве нет?
Иван спрашивал вполне серьезно, без тени игры. Ему действительно было непонятно, как могут женщины не испытывать страха, глядя ему в глаза.
Он вдруг поймал себя на том, что после Чечни ни разу не видел в зеркале свои глаза. Даже когда брился, ни разу не встречался взглядом со своим отражением в зеркале. Это получалось как бы само собой, бессознательно... Иван боялся не увидеть в своих глазах ничего, кроме смерти, пропитавшей в нем каждую жилку, каждую каплю крови, каждый нерв. Он боялся своего взгляда, несущего смерть, и неосознанно избегал его. Это был своего рода способ уйти от мыслей о смерти от своей собственной руки...
Любой вооруженный человек, посмотревший Ивану в глаза, хватался за свое оружие, потому что видел в них свою смерть. Пусть не мгновенную, пусть ту, что наступит еще только когда-нибудь, в отдаленном будущем, но оттого не менее страшную в своей неизбежности... И стремился закрыть эти устрашающие его глаза. Чаще всего - пулей, если имел такую возможность.
Исключение составлял только Крестный, знавший об Иване гораздо больше других. Тот чувствовал таящуюся в Иване смерть в любой момент, даже когда Иван не смотрел на него, поворачивался к нему затылком... Чувствовал и пользовался этим в своих интересах. Но даже Крестный, насколько помнил Иван, не любил встречаться с ним взглядом.
Когда же на Ивана смотрели женщины, он старательно гасил свой взгляд, боясь, что через глаза они проникнут в него гораздо глубже, чем он того хотел, глубже, чем он готов был им позволить...
Эскалатор вынес их наверх, а людское течение вскоре вытолкнуло на Большую Якиманку. Перед глазами замелькал поток машин. Ревущие, гудящие и шипящие на все лады, они оглушили Ивана, забрали на себя все его внимание. Девушка, шедшая рядом, вновь на какое-то время словно перестала для него существовать. Иван мгновенно включился в игру, в "охоту", превратился в "дичь"...
Накопившаяся за двое суток напряженного бодрствования усталось делала дальнейшее адекватное восприятие ситуации и эффективный контроль за ней все более проблематичными. Иван чувствовал, что иногда сознание словно заволакивалось каким-то туманом. При этом некая абстрактная множественность начинала заменять собой конкретные объекты в восприятии окружающей обстановки, слабела направленность внимания, скорость ответных реакций ощутимо замедлялась, стремясь к нулю... Сознание делалось каким-то вязким, каждую мысль приходилось из него выдергивать, словно сапоги из густой грязи дорог на чеченских равнинах...
Ивану определенно нужно было немного отдохнуть, поспать хотя бы часа два-три, чтобы полностью восстановить прежнюю работоспособность.
Девушка чуть ли не за руку перевела Ивана на другую сторону Крымского вала, и они тут же свернули в глубь квартала, образованного Крымским валом и Большой Якиманкой. В немноголюдных московских дворах Иван почувствовал себя намного лучше. Он вновь владел ситуацией. Но отдых все же был, несомненно, необходим.
- Мой дом, - сказала девушка, когда они остановились у одного из подъездов шестнадцатиэтажного дома.
Она стояла в некоторой нерешительности. Теперь уже Иван взял ее за руку и ввел в подъезд...
Когда она открыла дверь квартиры на третьем этаже, Иван, еще не переступив порога, услышал дребезжащий старческий голос:
- Наденька, ты не одна? Где же ты ходишь? Ты опять меня бросила и пошла искать мужиков... Ты сучка, Надя. Неужели так между ног чешется, что мать родную забываешь? Сделай мне укол, сучка... Меня крутит всю. Болит все внутри... Сделай укол...
Девушка взглянула на Ивана - извини, мол, молча сделала жест рукой, приглашая пройти в комнату, расположенную прямо по коридору. Сама прошла на кухню, забренчала какими-то склянками, зажгла газовую плиту, налила во что-то воды...
Иван приоткрыл дверь комнаты, откуда доносился голос. В ноздри ему ударил густой запах преющего старческого тела, лекарств, экскрементов, хлорки. Через все это пробивался ясно ощутимый запах гниющего мяса. Сквозь щель он увидел лежащую навзничь на постели старуху, уставившую глаза в потолок. Стул рядом с кроватью был заставлен пузырьками с лекарствами, чашками с водой, тарелками с засохшими остатками пищи.
- Что смотришь? - все так же глядя в потолок, прошипела старуха. - К Надьке пришел? Деньги вперед заплати. Знаю я вас, кобелей, знаю. Все норовите бесплатно, по любви, на халяву...
Старуха Ивана не заинтересовала. В ее комнате пахло смертью, но не будущей, а уже наступившей. Пахло разрытой могилой, труп в которой еще не до конца разложился...
Иван нашел в коридоре ключи от квартиры, запер дверь и положил ключи к себе в карман. В комнате, указанной ему девушкой, которую старуха называла Надей, стояла огромная кровать - настолько широкая, что занимала почти всю площадь квадратной комнаты. Иван лег, даже не подумав о том, чтобы раздеться. Он чувствовал себя в полной безопасности. Надя не вызывала у него никаких опасений. Иван не задавался вопросом, зачем она привела его к себе, но опасность с ее стороны Ивану точно не грозила. Он понял, что может наконец окончательно расслабиться. И в ту же секунду заснул.
...Надя устало вздохнула. Бессвязное бормотание полусумасшедшей матери надоело ей до чертиков. Все эти обвинения - что она якобы забывает про мать, что думает только о себе и о мужчинах, были несправедливы. Она никогда не забывала о матери. И не смогла бы забыть, даже если бы захотела. Это была ее боль, ее страдание, ее крест. Даже в постели с мужчиной Надя не могла полностью расслабиться и забыть о ней - больной, сходящей с ума, заживо гниющей. Мать, старая и знаменитая в свое время московская проститутка, всегда была третьей в постели своей дочери. Это, по сути, был для Нади групповой секс.
Тем более, что именно мать когда-то научила ее всему, что Надя умела сейчас в постели. Надюха была глупой маленькой московской школьницей, когда мать принялась передавать ей свой богатый профессиональный опыт. Не настолько, конечно, глупой, чтобы в двенадцать лет не понимать сути происходящего в постели между мужчиной и женщиной, и не настолько маленькой, чтобы не иметь хотя бы минимального сексуального опыта. Но профессиональные секреты тридцатипятилетней московской путаны с двадцатилетним стажем были для нее откровением.
Пьяная мать, возвращаясь иногда под утро, вытаскивала дочь из постели и принималась жаловаться ей не столько на свою судьбу, сколько на время, разрушающее ее красоту, здоровье и, главное, привлекательность для мужчин ее столь популярного тела.
Наде было жалко мать, она принималась ее успокаивать, гладить по голове, как маленького ребенка, целовать, говорила, что мама у нее - по-прежнему самая красивая женщина в мире.
Мать рыдала, уткнувшись в ее полненькие девчоночьи коленки.
Наде приходилось раздевать ее, вести в душ и помогать ей мыться. Чаще всего мать бывала настолько пьяна, что сама не способна была уже ни на что, а только помогала дочери мыть свое тело.
Тело, его доскональное знание, совершенное владение им было, собственно, единственным ее жизненным достоянием. Все остальное - деньги. И квартира, и мебель, и дача, и все остальное, купленное за деньги, было уже вторично и заработано тем же самым телом.
Сидя в ванной и подчиняясь мягким детским рукам дочери и струе душевого шланга, она рассказывала ей и себе все, что было в ее голове, вываливала все свое знание мужчин, женщин, их отношений на голову своей двенадцатилетней дочери. Она рассказывала ей о своем теле, о том, как оно отзывается на мужскую ласку, что она чувствует в этот момент, пыталась передать словами состояние оргазма, грубо и зримо объясняла последовательность полового акта со всеми подробностями.
Даже позже, вспоминая об этом, она не могла осуждать себя за то, что сообщала так много двенадцатилетней девчонке.
Эти знания тайн своей профессии были единственной ценностью, кроме денег, которую она могла передать дочери. Это была ее суть, и она не хотела исчезнуть бесследно вместе со своим телом. Да и о чем, собственно, говорить, когда этот двенадцатилетний ребенок своими руками регулярно смывал с нее, насмерть пьяной, мужскую сперму. Что уж тут ханжество разводить.
После душа Надя вела мать в постель, укладывала и ложилась с ней, гладила ее тело, шептала ласковые слова, чтобы той было не страшно.
Стоило матери закрыть глаза, как комната начинала плыть и переворачиваться, вызывая тошноту и позывы к рвоте, лежать с открытыми глазами было легче, и она, прижав Надьку к себе, рассказывала и рассказывала ей все, что было для нее важно и интересно.
И не только рассказывала.
Объясняя, например, дочери, как мужчины воспринимают женскую грудь, она показывала на себе, как разные типы мужчин по-разному держат женскую грудь, заставляла Надьку трогать ее и свои груди, чтобы та лучше поняла. Рассказывая, что такое оргазм, она научила ее мастурбировать, и сама часто помогала ей кончить. Сама она без мужчины кончать не умела, а Надю приучила испытывать клиторный оргазм от своих и ее рук.
