Мария Брикер - Кокон Кастанеды
Николай Владимирович поднялся и пошел на сцену. Попал, подумал он обреченно. С какого это перепугу он решил, что умеет играть на саксофоне? А вдруг не умеет или забыл, как играть? В этом случае жить ему осталось недолго, и Николай Владимирович принялся читать молитву «Отче наш». Один из музыкантов передал ему саксофон, Николай взял инструмент в руки и почувствовал себя уверенней, но из-за волнения никак не получалось воспроизвести в памяти хотя бы одну композицию.
– Что играть? – спросил он у зала.
– На свое усмотрение, – сказал Иван Денисович.
Николай кивнул, набрал воздуха и начал играть джазовую композицию Армстронга «Хеллоу, Долли», пальцы сами ее отыскали. Композицию он до-играл с трудом, где-то на середине вдруг закончился воздух в легких, лица пред глазами расплылись, закачался зал, потолок стал ниже. Но доиграл, вытер рукой холодный пот со лба, поклонился, отдал инструмент музыканту и в полубреду, покачиваясь, словно моряк, вернувшийся из длительного рейса, спустился со сцены и побрел к выходу из зала. Его вернули и усадили за стол. Через минуту вокруг засуетились официанты, на столе появилась закуска, напитки, фрукты, черная и красная икра. Привели Настю, причесанную, умытую и испуганную. За столик присел Иван Денисович, почесал бороду, сложил руки на пивном животе, взглянул на Колю.
– Играл ты дерьмово, братец, – сказал он, – и денег ты от меня не получишь. Мое слово – закон. Но играл от души. Спрашивать, почему ты людей в заблуждение вводишь и в таком виде по улицам болтаешься, не буду, это твои проблемы. Но, так и быть, помогу, чем смогу. Я сегодня добрый. Проси.
– Нам нужно обязательно попасть в один подмосковный пансионат, – сказал Николай Владимирович.
– Гарик, когда они поедят, отвезешь их, куда скажут, – дал он указание невзрачному человеку, который, как тень, стоял за его спиной.
– Спасибо, – поблагодарил Чуйков.
– Заработал. – Иван Денисович поднялся и вернулся к гостям.
В сторону пансионата они выехали сытые и довольные, развалившись на мягкой коже диванчиков в просторном салоне черного лимузина, нашпигованного аппаратурой, как атомная подводная лодка. Настена тут же принялась в исследовательских целях нажимать все кнопки на панели пульта управления, встроенного в подлокотники. Откуда-то сверху выехал плазменный экран, девочка завизжала от восторга и, вежливо спросив у шофера разрешение посмотреть телевизор, нашла канал с мультиками. А Коля, обнаружив бар с напитками, лед и стаканы, тоже обрадовался, но спрашивать разрешения у шофера не стал и налил себе виски без спроса. Ничего, загадочный Иван Денисович не обнищает без пятидесяти граммов, а ехать будет веселее, подумал он и посмаковал напиток во рту. Испытав настоящее блаженство, Коля выпил виски до дна и решил, что Иван Денисович без ста граммов тоже не обнищает, налил себе еще порцию и залпом ее выпил. Настена, увлеченная просмотром «Тома и Джерри», на Колю не обращала внимания, чем Николай Владимирович воспользовался и еще несколько раз решил, что Иван Денисович не обнищает. Лишь когда шофер притормозил и сообщил, что они прибыли, Настя оторвалась от экрана и растерянно уставилась на своего спутника.
– Батюшки, совсем окосел! – всплеснула она по-женски руками.
– Спокойно, – икнул Коля. – Это я от простуды лечился. Виски убивает все микробы наповал! – сказал он, открыл дверь и выпал из автомобиля.
– Какая же вы бестолковая, тетя Элета, – проворчала Настена, склонившись над его телом, и ее хмурое личико унеслось куда-то в космос.
Глава 3
Нефропатия
Заболеть в такую теплынь – это еще ухитриться надо. Угораздило же! Елена Петровна стянула с себя одеяло, сунула ноги в шерстяных носках в тапки, поправила мохеровый шарф и в ночнушке прошлепала в кухню, чтобы подогреть себя молока и напоить злобную кошку, которая со вчерашнего вечера поселилась где-то внутри и исцарапала когтями всю грудь и горло. За что ей наказание такое? На дворе месяц май, солнышко светит, птички зеленеют, травка… М-да, птички позеленели, похоже, от ее насморка. Сколько носовых платков за ночь израсходовала – мама, не горюй, а толку никакого, шмыгнула носом Елена Петровна, налила в кофейную турку молока и поставила на огонь. На поверхности молока появились коричневые узоры. Замечательно, забыла турку сполоснуть, теперь кошке придется пить кофе с молоком, вернее молоко с кофе, – сил, чтобы вылить испорченный напиток и приготовить новый, у Елены Петровны не было. Присев на табуретку, облокотившись о стол локтями и подперев ладонями подбородок, Зотова задумчиво уставилась в окно. Где-то совершаются преступления против личности, а она валяется дома с гриппом. Впрочем, может, это и к лучшему. После вчерашнего разговора с прокурором на работу идти не хотелось. Пропесочил по полной программе. А гнусный тип из отдела внутренних расследований вообще весь мозг проел. Плевать всем, что она дело о целой серии насильственных смертей раскрыла и убийцу вычислила. Сажать за решетку, правда, было некого, но какая разница? Признательные показания Цыплаковой на диктофоне записаны, мотивы определены, осталось только доказательную базу по последним убийствам под Смоленском собрать и ответить на ряд вопросов, которые терзали Зотову вторые сутки подряд. Так и не ясно было до сих пор, с какой целью Холмогоров ездил в Берлин. И главное, почему при первой беседе Цыплакова назвала в качестве лечащего психиатра Холмогорова доктора Соланчакова? Не лечилась ли у него анонимно сама Алена? Запросы, которые Елена Петровна отправила в родной город Цыплаковой, никакой новой информации не дали, ничего не прояснили. На учете в психоневрологическом и наркологическом диспансерах Цыплакова не состояла. К административной и уголовной ответственности не привлекалась. Пай-девочка, одним словом. А Елена Петровна, грешным делом, предположила, что Алена на первом допросе описала собственное заболевание. Уж больно достоверно все выглядело. Выходит, она была не права. Если бы Цыплакова с детства страдала шизофренией, то, учитывая, что воспитывалась она в неполной и малообеспеченной семье, скрыть данный факт и лечиться анонимно было бы для нее просто нереально. А может быть, Цыплакова у доктора Соланчакова консультировалась по вопросам невменяемости? Иначе как объяснить такую просвещенность редактора телепрограммы в данном вопросе? Про шизофрению, допустим, можно легко информацию в Интернете найти. А про связь шизофрении с диагнозом «приобретенный диабет» у одного из родителей? Как же она раньше не уличила Алену во лжи, когда та рассказывала ей про отца Холмогорова и этот диагноз! Почему не сообразила, что в те времена в Тунис с таким диагнозом его никогда не выпустили бы. Балда какая! Молоко с шипением пролилось на конфорку, Елена Петровна метнулась к плите и выключила газ. Даже сквозь блокаду насморка был слышен запах гари. Зотова поморщилась и заглянула в турку: молока осталось на донышке, все остальное разлилось по плите. Елена Петровна вылила остатки в чашку и, поджав губы, поплелась в комнату. На дворе месяц май, а она лежит тут, никому не нужная, одна-одинешенька, больная вся, с соплями, кашлем и температурой. Никто не позвонит, не спросит, как у нее дела. Никто не посочувствует, никто молока не подогреет и меду в него не положит, ныла Елена Петровна. Одеялом ее не укроет, ведь только что она могла умереть, как Соланчаков! Задремала бы за столом, надышалась бы газом – и все, и не было бы на свете такой чудесной женщины – Елены Петровны Зотовой. Так обидно вдруг стало, что на глазах выступили слезы. Елена Петровна одним глотком выпила молоко с кофейным привкусом, залезла в кровать, сунула под мышку градусник и зарыдала. Зря, конечно, она это сделала, от слез начался такой поток соплей, что перекрыть этот водопад не смогла бы никакая плотина.
В дверь позвонили.
Сморкаясь и кашляя, Елена Петровна доплыла до прихожей, посмотрела в глазок и отпрянула от двери – на лестничной клетке стоял Варламов с торжественным выражением лица, в костюме, белой рубашке и галстуке, с букетом бордовых роз и бутылкой шампанского. Предложение пришел делать, мелькнула пугающая мысль, еще больше напугало отражение в зеркале – из полумрака прихожей на нее таращился толстый гном в ночной рубашке, с узкими глазами, распухшим красным носом, обветренными губами и торчащими дыбом волосами. И ничего, совершенно ничего с этим гномом нельзя было поделать, разве что высморкать.
Звонок в дверь повторился.
– Болею я, – сообщила Зотова, но собственного голоса не услышала, из груди вырвался лишь какой-то сиплый звук.
– Лена, открывай! – потребовал Варламов. – Я на работу тебе звонил, мне сообщили, что ты на больничном.
– Я и говорю, болею я, – просвистела Елена Петровна и подумала, что этот хамский режиссер никуда не уйдет и так и будет трезвонить в дверь, пока она не откроет. Ему же хуже, решила Зотова, протопала в комнату, набросила халат и распахнула дверь.
