Масси Суджата - Мастер икебаны
— А может быть, и следовало бы. Ладно, послушай, а это лекарство могло быть назначено пожилой женщине, которой, скажем, уже за семьдесят?
— Ты имеешь в виду госпожу Коду?
— Да, — призналась я. — Но не рассказывай об этом своей матери. Мне кажется, что если госпожа Кода прячет лекарство в коробочку из-под «Мотрина», то она не хочет, чтобы об этом знали.
— Да, ты, наверное, права, — согласился Том. — То-то я заметил, что за последние несколько лет она стала совсем прозрачной. Я всегда думал, что это связано с возрастом. Теперь я понимаю, почему она ходит с палочкой: головокружение и тошнота — побочные эффекты, вызванные «Нолвадексом».
— Похоже, это довольное сильное лекарство, — сказала я. — А к чему приводит передозировка? От этого можно умереть?
— Если ты думаешь, что «Нолвадекс» послужил причиной твоего обморока на выставке икебаны, то спешу тебя заверить, что это не так, и тебе не следует волноваться. «Нолвадекс» просто снижает действие гормонов, и передозировка не опасна. Ты была отравлена обыкновенным мышьяком.
Я утвердительно хмыкнула, хотя вовсе не была уверена, что все было именно так, и попрощалась с Томом. Потом я позвонила в госпиталь Ниппон, чтобы поговорить с господином Исидой. Я была рада услышать, что его выписали, хотя, когда я позвонила в его магазин, никто не отозвался. Может быть, он просто отдыхал в своей квартире на втором этаже. Как позвонить ему домой, я не знала и немного расстроилась.
Пришло время моей ежедневной пробежки. Я пыталась отделаться от волнений, с силой впечатывая подошвы своих кроссовок в растрескавшуюся мостовую. Сейчас я жалела, что тем дождливым вечером любезничала с Такео, вместо того чтобы проводить господина Исиду в больницу.
Я бежала по улице, где Такео разбил свой «рейндж-ровер». Несколько дорожных рабочих сметали оставшиеся кнопки, в то время как другие поднимали опрокинутый фонарный столб. Заворачивая за угол, я продолжала думать о «Нолвадексе». Либо госпожа Кода сама больна раком, либо она прятала в своем столе лекарства против рака, принадлежащие кому-то еще. Последнее показалось мне сомнительным.
Когда я побежала быстрее, мои мысли переключились на листовку «зеленых», где говорилось о пестицидах, которые используют в Колумбии для выращивания цветов. Информация Че о рабочих, которые постоянно болели, была, возможно, первой частью уравнения. Очевидно, пестициды, которыми обрабатывают растения, остаются на соцветиях и после того, как их завозят в Японию. Может быть, человек из школы Каяма, который принимает «Нолвадекс», заработал себе рак, долгое время имея дело с цветами, обработанными пестицидами. Если бы «зеленые» знали об этом, у них появился бы сенсационный материал, которым они могли бы поделиться с японской общественностью. Слухи о пестицидах, красителях и пищевых добавках уже много раз наносили ущерб экспорту из Америки.
Я оставила позади извилистые улочки, заставленные мотороллерами и фургонами, представляя себе, что бегу по полям и лугам, усеянным дикими цветами и травами. «Никакого пластика, все вокруг естественное и свежее», — уговаривала я себя. Я даже представила, как после каждого моего шага трава вновь поднимается нетронутой и несмятой. Должно быть, загородный дом семьи Каяма стоит посреди настоящего поля: земля, которую они приобрели в старинные времена, была покрыта буйной растительностью, и они могли позволить себе оставить все как есть. Такео с этим здорово повезло. Я даже рассердилась на него за это. Впрочем, я больше сердилась на ту повседневную интонацию, с которой он, презрительно скривив рот, пересказывал несусветные сплетни Сакуры о Норие. Не прошло и пяти минут, как этот же самый рот прижался к моим губам.
После пробежки я приняла душ и влезла в любимые черные джинсы, которые теперь сидели на мне даже лучше, чем раньше. После истории с отравлением я заметно похудела, правду говорят — нет худа без добра. Я заправила полосатую майку в джинсы и повязала шарф вокруг шеи. Мои кроссовки были влажными после бега, и я надела легкие кожаные туфли. Даже тетя Норие одобрила бы наряд, в котором я собиралась показаться у Мэри Кумамори.
В полуденном экспрессе до Дзуси оказалось свободное место, поэтому я могла спокойно изучить список учителей школы Каяма, залезая время от времени в словарь, чтобы уточнить то или иное слово, написанное на кандзи. Спустя час на железнодорожной станции Дзуси я с трудом продиралась сквозь толпу разнообразных Юмико, Марико и Сасико. В японском языке суффикс -ко означает «дитя» и обычно входит в состав женских имен. Мне посчастливилось, что меня назвали Рей, а не Рейко. Последнее является очень распространенным японским именем, означающим «прелестная женщина-дитя». Мать Такео звали Рейко. «Прелестная девочка». Мне снова пришло на ум зловещее хайку, но я постаралась выбросить его из головы. Что бы там ни говорил Такео, а по японским стандартам я вовсе не была привлекательной.
Из списка я узнала, что настоящим именем Сакуры было Сидзуко, что означает «спокойное дитя». Трагическое несовпадение. Вспомнить хотя бы ее высокомерные повадки и неоправданную раздражительность. Я поймала себя на том, что даже к мертвой Сакуре я немилосердна. В каждом человеке есть что-нибудь хорошее, даже в такой вот Сакуре. Вот Такео, тот всегда говорил о ней с почтением, вспоминая, как она заботилась о нем после смерти матери.
Мэри рассказала мне, как лучше добраться на автобусе до ее дома, заверив, что путь от железнодорожной станции займет не больше семи минут. Я собиралась идти пешком, но она предупредила, что здешние улицы не слишком подходят для прогулок. Разглядывая дорогу из окон автобуса, я поняла почему. Пригороды в Японии лучше проезжать на колесах. Я увидела несколько супермаркетов, стоянки возле которых были уставлены спортивными машинами и мотороллерами, парочку кафе заброшенного вида, но не заметила ни одной чайной или хотя бы лавки, где торгуют тофу.
Дом Мэри располагался в холмистом районе, где все дома походили друг на дружку, как близнецы, будто их спроектировал один архитектор в поздних восьмидесятых, перед тем как японское экономическое чудо лопнуло, словно радужный пузырь. Все они были построены из материала, напоминающего желтый кирпич, но это не кирпич, а подделка. Окна были сделаны из зеркального стекла, крыши крыты красной черепицей, короче говоря, марципановый домик, нелепое подражание европейскому стилю. Выглядело это безвкусно, зато дорого.
Я нажала кнопку дверного звонка и стала ждать. Потом я позвонила еще раз и спустя минут пять решила, что Мэри не собирается меня впускать. Сомнений насчет адреса у меня не было — на почтовом ящике у ворот значилась ее фамилия.
Я уже надела на плечи свой рюкзак, чтобы отправляться восвояси, но вдруг краем глаза заметила какое-то движение за кирпичной стеной рядом с домом. Мэри медленно несла какую-то картонную коробку по направлению к покрытому жестью сараю с окнами. «Гончарная мастерская», — догадалась я. Рядом с сараем находилась самая настоящая, кирпичная печь для обжига керамики, тоже покрытая жестяной крышей, а недалеко от нее, к своему удивлению, я увидела небольшую деревянную кумирню. Под жестяной крышей кумирни располагались фигурки вылепленных из глины медведей, покрытые темно-коричневой глазурью. Ну да, понятно: фамилия Кумамори означает «медведь в лесу».
Мэри вышла из сарая уже без коробки и, завидев меня, приветливо улыбнулась:
— Не ожидала увидеть вас так скоро.
— Какое волшебное место, — сказала я. — Вот уж не думала найти здесь кумирню.
— Медведи — это божества, которые охраняют мою печь. Я их сделала сама, поэтому выглядят они так себе.
— Они очень милые, — возразила я. — Вы бы могли их продавать.
Мэри хмыкнула:
— Вы только и думаете, что о купле-продаже. Это не входит в сферу моих интересов.
— Я это не к тому, что вы нуждаетесь в дополнительных средствах. Просто иногда занятно испытать себя в роли деловой женщины.
— Мне и без того есть чем заняться. — Мэри жестом предложила мне зайти в гончарную мастерскую. Весеннее солнце лилось в большие чистые окна. Один угол мастерской занимали стул и гончарный круг, а у стен стояли полки с уже законченными вазами и горшками для икебаны. Я заметила ряд классических ваз серого, кремового и коричневого цветов — наиболее любимые оттенки школы Каяма. Ниже на полке я увидела керамические сюибаны, окрашенные в изумительные пастельные тона. Все они были цвета морской волны, но различных оттенков, от водянистых бледно-голубых до глубокого желто-зеленого.
Таких я в школе не видела ни разу. Их интенсивная окраска, должно быть, противоречила девизу школы «Истина в естественном», хотя на старинных цветных гравюрах вазы для икебаны часто были именно цвета морской волны. Работы Мэри не расходились с традицией.
