Екатерина Лесина - Ошейник Жеводанского зверя
Издевается? Не заметил, почему? Или не принял всерьез? Или хочет, чтобы Ирочка сама призналась, голая правда за голую правду, взрослая игра в признания.
Что ж, пускай. Она готова.
– Потому, что я некрасивая.
– И всего-то? Значит, твоя семья не принимает тебя потому, что ты некрасива? – Тимур смотрел через бокал с темно-желтым вином, и лицо его плыло, менялось чертами. Отчего-то это было жутко.
– Ты же видел.
– Видел, – согласился он. – Они правы в том, что ты некрасива. Но не правы в том, что это повод.
– Повод для чего?
– Чтобы не принимать. – Пригубил, усмехнулся и велел: – Пей. Вино хорошее. Я люблю хорошие вина. А ты?
Сладкое, в первый момент хочется выплюнуть, до того сладкое, но во второй сладость отступает, рассыпаясь осколками ощущений. Смородина? Земляника? Живой янтарь?
– Знаешь, – Тимуру явно хотелось поговорить, и Ирочка была не против. Его приятно слушать, да и вообще ей нравится просто сидеть, просто пить вино, просто разговаривать. – Люди слишком много внимания придают тому, что видят. Внешности.
Он закрыл лицо, как будто она, Ирочка, ребенок, с которым можно поиграть в прятки.
– Ты видишь. Ты не видишь. Люди доверяют красивым, а к уродам испытывают инстинктивное отторжение. Эволюционный механизм.
– При чем здесь эволюция?
– При всем. При том, что нет понятия «просто красивый», есть понятие «красивый и сильный», «красивый и успешный», «красивый и...» – он явно хотел добавить еще что-то, но вовремя сдержался. Или, наоборот, не вовремя? – Мы хотим, чтобы дети были успешными и сильными, а потому ищем красивых партнеров, но забываем, что у всего есть две стороны. Красота – это приманка... огонь для глупых мотыльков. Разве огонь виноват, что они, бестолковые, все летят и летят, тянутся, тянутся... какого, спрашивается? Самоубийство... нет, не слушай, это так, старые мысли. Так кем работает твой отец?
– Он... у него бизнес. Точнее, был бизнес, а потом вот...
– Разорился, – не скрывая удовлетворения, подытожил Тимур.
– Да.
– А мать? У нее тоже бизнес?
– Она искусствовед. А бабушка – литературный критик. Профессиональный.
– Замечательно. Просто великолепно! И значит, отец банкрот, мать искусствовед, а бабка – профессиональный критик. И как вы живете? Я имею в виду деньги. – Он поднял бутылку, разливая вино по бокалам. Ирочка с удивлением поняла, что выпила все до капли. Господи, он сейчас напоит и... и что? Ему она неинтересна, просто еще один глупый мотылек.
– Я не думаю, что искусствовед или критик зарабатывают достаточно, чтобы семья могла прожить. Извини, но одеваешься ты на барахолке, из магазина принесла если не самое дешевое, то почти самое дешевое, и полагаю, отнюдь не от избытка стыдливости или беспокойства за мое благосостояние? Пей.
Пьет. Закусывает виноградиной.
– У... у бабушки первый муж... алименты... мамин отец...
– Дедушка, стало быть? Если он отец твоей мамы, то тебе приходится дедом? – уточнил Тимур. – Но контактов ты не поддерживаешь, иначе назвала бы как есть – дедом. Почему?
Да какая ему разница?! Что он хочет? Исповедавшись сам, теперь лезет в Ирочкину жизнь? Да, не поддерживают они контактов, да Ирочка, если подумать, вообще ни разу в жизни не видела деда, он – ежемесячный чек, размашистая подпись и вечный укор, что она, Ирочка, порченой породы.
– Итак, смею предположить следующее. Бабка твоя, пользуясь красотой, вышла замуж за человека состоятельного, родила ему дочь и при случае развелась. Вероятно, ради кого-то более соответствовавшего ее представлениям об удачной партии. Так?
Не будет она подтверждать или опровергать. Не нужен Ирочке этот разговор, не интересен.
– И вот результат. Фактически имеем абсолютную нежизнеспособность при полном соответствии идеальным параметрам отдельных личностей.
– Что?
– Ничто, милая, что вся твоя красивая семья – ничто. Без подпитки извне они не выживут. В отличие от тебя. Ты выживешь. Во что бы то ни стало выживешь. Слышишь?
Он что, пьян? Или она пьяна? Почему вдруг стало так... не по себе?
– Ты обязательно выживешь. – Он поднялся. – Просто помни, что ты сильнее.
Подал руку – теплые пальцы со сбитыми костяшками.
– Не надо, – попросил Тимур. – Не будите спящую собаку... знаешь, хорошо, что ты неудачница. Иначе не получилось бы.
– Что не получилось?
Вместо ответа он поцеловал. Неправильно, невозможно и... и плевать на все! Исчезли правила, навязанные кем-то, исчезли сомнения, осталась лишь хмельная смелость да насмешливый Тимуров взгляд.
Пусть будет так, как это должно.
Марат появился, как всегда, без предупреждения. Склонился над спящей, втянул расширенными ноздрями аромат кожи, коснулся запястий. Всадил тонкую иглу в основание шеи, выпуская яд. И уже тогда, присев на край кровати, отбросив одеяло, приступил к изучению новой жертвы.
– Знаешь, а без одежды она получше будет. Хотя все равно не фонтан. Задница крупновата, а ноги тощие. И белые. Мерзость какая.
Надавил пальцами на кожу и отпустил, любуясь, как наливаются кровью, розовеют, чтобы тут же растаять отпечатки.
– Ты обещал. – Тимур не мог остановить его. Вот что он, пожалуй, больше всего ненавидел в отношениях с Маратом – свою беспомощность. – Ты же слово давал, что ее не тронешь!
– Давал.
Марат перевернул тело на спину, распрямил согнутые в коленях ноги и сложил на груди руки.
– Но многое изменилось, Тимка. Если я ее не трону, то она тронет меня. Бедная овечка сожрет волка. А это эволюционно неправильно.
Теперь он изучал лицо, ощупывал пальцами брови, скулы, пухлые щеки. Растянул рот в улыбке, приоткрыл веки, заглядывая в мутные глаза, приподнял верхнюю губу, постучав ногтем по зубам.
– Видишь ли, теперь дело не во мне или моих желаниях. Ты угадал, желаний она во мне не вызывает. Слишком серая. Но вот оставить в живых... Красная Шапочка побежит за помощью к охотнику. А помнишь, что сделал охотник с бедным волком? То-то же.
– Мы можем уехать, – предложил вариант Тимур. – Мы можем просто уехать. Сейчас.
– Сейчас не можем, но уедем.
Он легко подхватил Ирочку на руки.
– Стой! Я запрещаю! Я требую...
– Запрещай. Требуй. Останови. Давай, покажи, что ты можешь, кроме слез и стенаний. Ничего? Тогда заткнись.
– Ты же мой брат. Ты говорил, что любишь меня. Тогда почему? Почему ты это делаешь со мной? Я ее люблю...
– Врешь. – Марат перекинул Ирочку на плече. – Я точно знаю, что не любишь. Я вообще многое знаю, но прощаю. Именно потому, что люблю. Но давай потом поговорим, а? Сейчас вот красавицей твоей займемся, а там, глядишь, и гости подоспеют.
Тимур молча подхватил со стула Ирочкину одежду. У него будет шанс. У всех будет шанс.
Невинные да спасутся.
Дверь была открыта. Дверь манила Никиту узкой щелью прохода, приглашая нырнуть в темноту коридора, начать охоту.
Ну же, ты ведь хочешь этого, ты ради этого живешь. Ты только кажешься человеком, а на самом деле – гончая по крови. Вот след, который ведет в темноту.
И зверь, который сидит в темноте.
Вот ты, который можешь остановить этого зверя, если решишься.
И Никита решился, достав пистолет – запах смазки шибанул в ноздри, на миг заглушая прочие ароматы, холодный металл, ребристая рукоять. Щелчок, которого не должно бы быть слышно, заглушил слабый голос разума, что требовал позвонить Марьянычу.
Не звони. Не тяни. Просто шагни в темноту. Ты же знаешь – ждут.
За порогом коридор, пятнистый от пятен света – желтые лампы под потолком и у самого пола. Полосатый от теней, что, пересекаясь друг с другом, создавали сеть для игры в крестики-нолики.
Двери. Двери-двери-двери. Запертые. Личинки замков улыбаются – попробуй, охотник, угадать, кто прячется за мной.
На золотом крыльце сидели... нет, это не оттуда. Это другое. Совсем другое.
Ваза в центре коридора щетинится сухими цветами. Нарочно поставили, надеясь, что ты, неуклюжий, споткнешься. А ваза хрупкая, разлетится звонким звоном, ляжет разноцветными черепками под ноги, чтобы каждый твой шаг, охотник, был слышен.
Вазу Никита обошел, успел подхватить золоченый охотничий рог, который готов был соскользнуть со стены на голову врага. Поднял веер... остановился.
Впереди алым полем лежали лепестки роз. Темно-бурые, сухие, с проталинами желто-белого цвета, со щепками-остатками колючих стеблей. Лепестки, начинаясь узкой дорожкой, уходили, расширялись, заволакивали пол от одной стены до другой. Ждали.
Наступишь – зашелестят, захрустят под подошвами ботинок, и пусть звук будет слабым, почти неразличимым даже, но тот, кто ждет тебя во глубине квартиры, услышит. И выйдет навстречу. Честный поединок? Позвони Марьянычу. Позвони же! Пока не поздно, пока тебя самого не нашли в каком-нибудь парке с раскроенным черепом, пока...
Никита решительно ступил на покров из мертвых цветов. Дальше шел быстро, почти бежал, хотя чертов коридор не думал прекращаться, наоборот, он все тянулся, тянулся, скалился дверями, насмехался портретами, а потом вдруг разом оборвался.
