Анна и Сергей Литвиновы - Ледяное сердце не болит
Убийца заносит над ее рукой циркулярную пилу… Собственной склонившейся спиной он, слава богу, загораживает от камеры самое страшное – однако видно, как брызжет кровь, как вылетают из-под лезвия куски человеческой плоти.
Дима опять не выдержал – прикрыл глаза. Во время первого просмотра он в конце концов убежал в ванную. Смотреть!.. Надо смотреть!.. Преступник как раз повернулся к камере в профиль. Его халат на груди забрызган кровью. Лицо скрывает марлевая маска и темные очки. Девушка на заднем плане кричит так, что ее лицо являет собой овеществленное страдание. И вот этот поворот плеч маньяка… Наклон его головы… Дима начал припоминать… Кажется, он вспоминает…
А теперь палач повернулся к камере анфас. Его хирургический халат весь покрыт каплями крови. В опущенной руке убийца держит пилу-«болгарку». Волосы его скрыты под врачебной шапочкой. Низ лица вместе с носом упрятаны под марлевую повязку, а глаза таятся под большими черными очками. Повернувшись, мужчина сказал прямо в камеру с гнусной ухмылкой:
– Только мертвецы выходят отсюда.
В этот раз его голос не был искажен, в отличие от предыдущей записи, акустическими эффектами. Его лишь слегка заглушала марлевая повязка.
И голос тоже показался Диме знакомым.
Он остановил запись, а потом повторил самые последние кадры еще раз.
***Полуянов ворвался в комнатку отдела культуры, когда дым там стоял коромыслом – в прямом и переносном смысле. Окна наглухо запотели. По случаю морозов они не открывались – и накурили в помещении так, что резало глаза и тяжело было дышать. На столах, накрытых срывами бракованной газетной бумаги, возвышались бутылки водки, мартини, джин-тоника. На пластиковых тарелках розовела колбаса, чернели неприкаянные шпроты. Закусывали с помощью пластиковых вилок. Пили из чайных чашек и граненых стаканов. Явление Димы вызвало бурю восклицаний:
– О, Полуяныч!
– Давай к нам!
– Штрафную Полуянчику!
Не отвечая коллегам (а набилось их в малометражную комнатенку человек десять), спецкор подошел к сидящей на почетном месте Кирке, схватил ее за руку и потащил прочь из комнаты.
– Куда ты меня тянешь? – хихикнула она. По сравнению с их встречей получасовой давности она нагрузилась еще сильнее.
Дима снял с вешалки дубленку Киры, схватил ее сумку:
– Все, погнали!
– Куда?!
– Эй, Полуянов, чего это ты забираешь от нас виновницу торжества?!
– А ну верни девушку взад!
– Руки прочь от Киры!
Но журналист уже выволок коллегу за дверь и скомандовал:
– Бегом, арш! – и потянул ее за руку к лифту.
– Куда ты, сумасшедший! – отбивалась Кирка.
В полуяновском умыкании девушка явно видела романтический подтекст.
Но романтикой в данном случае и не пахло.
***Кира проживала недалеко от редакции – на улице Маршала Жукова. Двадцать минут рваной езды – то зависания в пробках, то гонки со скоростью восемьдесят кэмэ – и они уже въезжают во двор сталинского дома, где проживает журналисточка. Красненький «Матиц» оказался маленькой, медленной, но, в общем, удобной в управлении машинкой.
Дима остановил автомобиль перед подъездом.
– Думаешь, я тебя приглашу к себе на чашечку кофе? – хихикнула девчонка.
Полуянов промолчал, и Кира сама заполнила неловкую паузу:
– Ничего не выйдет. У меня родители дома.
– Жаль, – проговорил Дима отнюдь не страдальческим тоном.
– Ну, я пошла? – вопросительно повернулась к нему Кира, явно в ожидании поцелуя.
– Отдай мне документы на машину, – ответствовал Полуянов.
– Зачем?!
– Поставлю твою прекрасную крошку на ближайшую стоянку.
– А как я, спрашивается, завтра на работу поеду?
– А ты завтра на ней НЕ поедешь.
– С какого это перепугу?
– Нельзя управлять автомобилем в состоянии похмелья. Это тебе любой гаишник скажет. Причем не только скажет, но и права отберет. Или двести баксов. Это во-первых.
Кира насупилась, однако покорно вытащила из сумки свидетельство о регистрации автомобиля. Протянула его Диме.
– А что – во-вторых? – спросила она, подаваясь к нему и прижимаясь плечом.
Журналист спрятал документы на машину во внутренний карман дубленки и молвил":
– А во-вторых, мне сегодня ночью очень нужна машина.
– Ах, вот оно что! – зловещим тоном прошипела пьяная Кирка и пребольно саданула его локтем под ребра. – Негодяй!
Выскочила наружу, прокричала:
– Ты еще мне за это заплатишь! – и изо всех сил саданула дверцей.
Пока она не передумала и не натравила на него своего отца или, пуще того, гаишников, Дима сорвал малютку-машинку с места. Вырвался из двора и тут же остановился на проспекте. Надо было написать самому себе доверенность от имени Кирки. Имя-отчество он ее, естественно, знал, адрес тоже, а придумать номер паспорта, а также время и место его выдачи, труда не составило.
***Около девяти вечера Полуянов подруливал к дому на проезде Шокальского, где раньше жила его мама.
В последние годы пейзаж здесь сильно переменился. Снесли старые хрущобы и вместо них настроили современные дома. Однако мамин дом, серую одноподъездную двенадцатиэтажку – почти ровесницу снесенных зданий – почему-то не тронули.
Диме уже давно пора было озаботиться судьбой этой квартиры: или продать, или поменять, давая в придачу свою на Краснодарской, на большую. Об этом даже хозяйственная Надя ему пару раз говорила. Однако Полуянов все тянул. Все ему казалось: если он продаст мамино жилье – еще какая-то часть мамы исчезнет из его памяти. А в квартире до сих пор – почти пять лет прошло со времени смерти Евгении Станиславовны – все вещи оставались на тех же местах, все безделушки, фотографии… Диме даже чудилось – хотя быть этого не могло, – что здесь он чувствует запах, присущий только маме, одной лишь ее квартире… Единственное, какую выгоду извлекал Полуянов из маминого жилья, – пару раз сдавал его за символическую плату своим коллегам. Ведь журналистам «молодежки» часто требовалось жилье: то они уходили из семей и им надо было пару месяцев где-то перекантоваться, то кого-то из провинциальных собкоров переводили в столицу – с перспективой получения жилплощади года через два-три…
Однако сегодня Дима приехал сюда отнюдь не за ностальгическими воспоминаниями. Мама, будучи жива, вела огромный альбом, куда вклеивала все до единой публикации сына – включая двадцатистрочные заметки. После ее смерти Полуянов, естественно, бросил громоздкую и пунктуальную затею – и даже альбом к себе на квартиру не перевез. Надежда несколько раз высказывала желание продолжить дело рук Евгении Станиславовны, однако, хоть Диме и лестно было такое внимание к собственному творчеству, отвечал он подруге всякий раз самоуничижительно: «Еще не хватало!.. А если бы я слесарем работал – ты бы все выточенные мной детали собирала, да?..»
Вот и получилось, что последняя публикация в альбоме оказалась датирована октябрем две тысячи первого – за две недели до маминой гибели. Однако… И та заметка, и тот герой, о котором журналист вспомнил в редакции, просматривая страшное видео, должны быть в мамином альбоме, потому что датировались гораздо более ранним периодом. То ли девяносто пятым, Дима не помнил точно, то ли девяносто шестым годом…
***Тогда у него еще не было собственного кабинета. Полуянов сидел в компании семи коллег в репортерском зале. Но Дима уже в ту пору не сомневался, что он – лучший и вот-вот сделает сенсацию, о которой заговорят все.
В один прекрасный день – это было как раз после утренней планерки, то есть около двенадцати – на его столе зазвонил телефон. Дима снял трубку. Прозвучал взволнованный мужской голос:
– Корреспондента Дмитрия Полуянова, пожалуйста.
– Это я.
– Вам со мной необходимо встретиться. Прямо сейчас. Я нахожусь внизу, на проходной.
По нескольку раз в день редакцию в целом и репортеров персонально атаковали разные шизики. То были борцы за правду, которых постоянно увольняли и восстанавливали на работе, – они приносили с собой горы документов (некоторые из них датировались пятидесятыми годами) и могли бесконечно рассказывать о своей неравной многолетней борьбе с работодателями и властями… Врачеватели, открывшие ни больше ни меньше, как лекарство от рака или СПИДа… Жертвы инопланетян или гипнотизеров, тоталитарных сект или психотронного оружия, Кашпировского лично или зловещих опытов КГБ… Любой подобный шизик мог серьезно парализовать работу корреспондента, согласившегося его принять, – или даже всего отдела. Именно поэтому на входе в редакцию стояли охранники, которые тормозили любого посетителя. Внутрь их запускали по пропуску, подписанному никак не меньше, чем заместителем главного редактора. Для связи служил старый эбонитовый телефон, висящий на стене.
Обычно сотрудники просили маньяков изложить свои жалобы в письменной форме и опустить письмо в специальный ящик. Встречи с подобными правдолюбами до чрезвычайности редко давали хоть сколько-нибудь значимый материал.
