Энцо Руссо - Мафия изнутри. Исповедь мафиозо
— Может, меня даже разыскивают карабинеры…
Она была страшно взволнована, не знала, за что хвататься и не могла себе поверить, что получила в свое распоряжение мужчину, который ей не скажет: «Ну, ладно, будь здорова…», ибо стоит ему выйти из дому, как его могут замести. В тот же вечер мы нашли, где держать машину. И дело кончилось тем, что я провел в этом доме всю зиму.
Утром, пока она была в школе, я пробовал вникнуть в документы. Потом, после обеда, ложился подремать, а вечером смотрел телевизор и снова укладывался спать. За всю мою жизнь у меня не было возможности спокойно отдохнуть. В детстве и юности потому, что в четыре утра летом и в пять зимой я должен был вставать и идти в поле. А потом оттого, что даже тогда, когда мне нечего было делать, забот у меня, слава богу, всегда хватало, и когда я ложился спать, то по крайней мере хотя бы одно ухо должно было бодрствовать. В результате после трех месяцев сытной кормежки и крепкого сна, жизни в холе и покое я почувствовал себя другим человеком. Юношей.
Просматривая все эти бумаги, я понял, насколько же я в самом деле невежествен. Прочесть статью в газете — это одно, а читать эти документы — совсем другое. Некоторые были написаны от руки, и я не мог ничего разобрать. Другие составлены адвокатами в выражениях, которые они употребляют. Кроме того, были разные мелкие записи и фотокопии чеков и векселей. Черт ногу сломит.
Через две недели я все просмотрел, но в голове у меня была еще большая путаница. Однако в конце концов я все же начал кое-что понимать. Сжег все менее важное и стал не спеша перечитывать каждый документ. Речь в них шла о строительных подрядах, квартирах, которые давали в качестве взяток, о миллиардах, которые входили в Италию в одну дверь и выходили в другую. Все это были крупные сделки, дела, в которых дон Нино был мастак.
Для меня это была китайская грамота, но я понимал, что многие из этих бумаг уже бесполезны, поскольку речь в них шла о контрактах, чековых книжках на предъявителя, письмах, которые спустя месяц с лишним наверняка постигла та же судьба, что и опорожненный мною банковский сейф. Я живо представлял себе, как директора банков, чиновники областных органов и разных других учреждений Палермо спускают в унитазы все улики. Чтоб спастись от тюрьмы, эти люди уничтожили бы даже собственную мать.
Но банковские чеки — другое дело. Это было посерьезнее. Теперь уже отошли в прошлое времена, когда я держал деньги дома в потайном месте. Я достаточно разбирался в разных банковских хитростях. Тут были чеки римских и миланских банков, векселя с передаточными надписями, длинными, как роман. Есть вещи, которые никак не скрыть. В конце концов я решил оставить только чеки и векселя и сжечь все остальное. Каждое утро я разводил огонь, так что однажды это заметила даже Маргерита, хотя она была наивна, как маленькая девочка.
— Что это ты все жжешь, Джованнино, когда меня нет дома?
— Письма, моя радость.
А что я еще мог ей сказать? Конечно, письма моей жены. Любовные письма. Маргерита читала романчики для молодых девушек, те, что продаются в газетных киосках, и о сердечных делах знала все на свете. Услышав, что я коснулся этой темы, она растрогалась. И стала допытываться, страдаю ли я еще от разлуки с семьей.
— Немного страдаю, моя радость.
В начале февраля я решил, что пора возвращаться в Палермо. Маргерита опять рыдала. Она гладила меня по лицу и вопрошала господа бога, окажет ли он ей милость раньше, чем она умрет, вновь свидеться со мною.
— Да не беспокойся, — уверял ее я, но она, бедняжка, не знала, верить мне или нет. А я ведь не мог ей сказать, что никогда в жизни никого не предал и всегда умел доказать свою благодарность тому, кто мне помог. Я до сих пор, когда выдастся время, ненадолго заезжаю туда, где она теперь преподает. Тем более это приморский город.
В Палермо я прямиком отправился к одному адвокату, которого знал в лицо. Его клиент находился под судом. А на его имя в сейфе дона Нино имелся банковский чек. Один-единственный. Его фотокопия лежала у меня в бумажнике.
— Присаживайтесь, — сказал он, когда я вошел. Это был старинный кабинет, уставленный темной мебелью, такой, какую можно увидеть в ризницах. В то время как я все это рассматривал, адвокат не отрывал от меня глаз. Видно, он умел правильно судить о людях с первого взгляда. О нем отзывались хорошо: очень ловкий и высокооплачиваемый пеналист. И он был хитер, наверняка хитрее меня. Но я пришел к нему не для того, чтобы его объегорить. Мне надо было только сказать ему пару слов. И я сразу же это сделал, вынув фотокопию и положив перед ним на письменный стол.
— Не знаю, может ли это пригодиться вам и вашему клиенту…
Он поглядел и сразу нахмурился.
— Что вы хотите сказать?
— Это вам, наверно, известно лучше, чем мне.
Он думал, что я хочу денег. Но я сказал, что деньги мне не нужны. Думал, что меня кто-то к нему подослал. Я сказал, что никто меня не посылал. Он не в силах был поверить, что я ничего не требую. Он брал в руки чек, минутку размышлял и задавал очередной вопрос. А потом повторялось все сначала: он был похож на шершня. Под конец он поинтересовался, кто я и откуда у меня этот документ. Если бы он задал мне этот вопрос сразу же, мы закончили бы разговор в одну минуту.
На дворе стоял один из тех зимних дней, что бывают только в Палермо. Время было чуть за полдень. Я погулял до шести часов вечера, поглядел на все, на что только можно было. Я не знал, возвращусь ли еще когда в этот город, и хотел увидеть и запомнить как можно больше. А когда устал, вернулся к тому месту, где припарковал автомобиль, и выехал на дорогу, ведущую к моему селению.
Я вел машину и думал об адвокате. Мне хотелось невидимкой пробраться к нему в кабинет, чтобы услышать, что он говорит, и посмотреть, сколько раз он позвонил по телефону — один или десять. Но независимо от того — один или десять — теперь уже известие о том, что у меня имеются фотокопии банковских чеков, дошло до тех, до кого нужно. Может, оно уже никого и не интересовало, но, возможно, оно стоило подороже всякого бронированного автомобиля. В тот момент я не знал, кончена моя жизнь или я могу еще немножко пожить.
Но страха я не испытывал: что суждено, то суждено, и против судьбы не попрешь.
Я вел машину и вспоминал всех, кого потерял по дороге: целая гора мертвецов, и почти все они умерли не своей смертью. Первое время мне каждую ночь снилось, что ко мне врываются, высадив дверь, и расстреливают меня из автоматов — такие же кошмары мучили меня когда-то в Корлеоне, когда расправились с Доктором. И я просыпался весь в поту.
Но потом перестал об этом думать.
XXI
Со времени последних событий, о которых я рассказал, прошло три года. Единственное, что я могу сказать об этих трех годах, это то, что я вновь стал крестьянином. Возделываю свою землю — тот участок, что купил я, и тот, что был у отца. На этом участке, в земле, когда боронил на тракторе, я нашел лемех плуга, который сломался однажды в сентябре, когда я был еще маленький. Отец опустился на землю, около мула. Он сидел молча и рассматривал свои натруженные руки. Даже выругаться у него не было сил.
В селении нынче все не так, как когда-то. Можно себе спокойно жить-поживать без того, чтобы на тебя все глазели и о тебе судачили. В самом деле, мы встречаемся с Финуццей, а мой двоюродный брат, который живет с ней в соседнем доме и хотел меня на ней женить, даже ничего об этом не знает. Если бы такое случилось тридцать лет назад, через пять минут все в селении только об этом бы и болтали и бедняжка умерла бы со стыда. Финуцца хотела выйти замуж, но так как ей это не удалось, в конце концов утешилась тем, что нашла себе мужчину.
Не то чтобы я не хотел на ней жениться: она была хорошая женщина, порядочная, к тому же обиженная судьбой. Но нельзя повторять в жизни ошибок. А я один раз уже совершил ошибку, женившись на Нучче. Мужчина волен делать то, что хочет, но родители, братья и сестры, жена и дети не должны из-за этого страдать — они должны оставаться ни к чему не причастными и незапятнанными. Я всегда старался так поступать. Но в конце концов Нучча все равно узнала, кто я, и это ей стало известно не от меня. Я уверен, что из-за этого она и умерла. И если бы у нас тогда уже родился ребенок, то он или тоже погиб бы, или рос бы кое-как, под присмотром тетушек, соседей, в компании уличных ребят.
Все эти три года в селении я старался, чтобы обо мне ничего не узнали. Как-то вечером, когда я пешком возвращался домой, ко мне пристали трое парней, строивших из себя гангстеров. Это не было ограбление. В наших местах так не грабят. Самое большее может приехать кто-то из соседнего селения или городка и очистить банк или почту. Если бы я дал им пару десятитысячных бумажек, они бы от меня отстали и еще сказали бы «спасибо».
— Ну, что сдрейфил? — спрашивали они. И со смехом пытались повалить меня на землю. Мне ничего не стоило размозжить одному из них башку, чтобы научить двух остальных хорошим манерам. Однако я, избегая драки, сумел уверить их, что денег у меня нет и что в полицию я на них жаловаться не буду, но, когда один из них схватил меня за руку и хотел ее заломить, я напрягся и ему это не удалось. А его дружки стали над ним насмехаться, говорить, что он слабак, которому не справиться с собственным дедушкой. А я, выглядящий старше чем на свои пятьдесят три года, смеялся вместе с ними и прикидывался в самом деле дедушкой. Так дело обернулось шуткой и кончилось тем, что мы разошлись по-хорошему.
