Энцо Руссо - Мафия изнутри. Исповедь мафиозо
— Ну, что сдрейфил? — спрашивали они. И со смехом пытались повалить меня на землю. Мне ничего не стоило размозжить одному из них башку, чтобы научить двух остальных хорошим манерам. Однако я, избегая драки, сумел уверить их, что денег у меня нет и что в полицию я на них жаловаться не буду, но, когда один из них схватил меня за руку и хотел ее заломить, я напрягся и ему это не удалось. А его дружки стали над ним насмехаться, говорить, что он слабак, которому не справиться с собственным дедушкой. А я, выглядящий старше чем на свои пятьдесят три года, смеялся вместе с ними и прикидывался в самом деле дедушкой. Так дело обернулось шуткой и кончилось тем, что мы разошлись по-хорошему.
В другой раз у меня зашел спор из-за межи с соседями, купившими участок рядом с моим и захотевшими проложить дорожку, которая наполовину шла бы по моей земле. Вспоминаю также ссору с трактористом, потребовавшим сверх условленного, а также с хозяином соседнего дома, который, прежде чем вернуться в селение, работал на Севере и позабыл, как ведут себя воспитанные люди.
Но я ни разу не пролил ни капли крови. Кто со мной знаком, знает меня только в лицо, и, если мы здороваемся, первым здороваюсь я. Меня интересует только моя земля. И ничего больше. Как прекрасно возделывать землю без страха, что тебе может грозить голод. Спать в постели под простыней, не прислушиваясь, идет ли на дворе дождь. Потому что иногда дождь — это погибель, а иногда отсутствие дождя — тоже погибель. Но на тот случай, когда дождя нет, я пробурил колодец — современный артезианский колодец глубиной в восемьдесят метров. И вода у меня есть всегда, даже когда господь бог не желает ее ниспослать людям. Вот для чего нужны деньги.
Бывают они нужны и на другое. Язву желудка я лечил в Швейцарии, сперва в Беллинцоне, потом в Цюрихе у врача, которого знавал во времена дона Нино, умершего, да будет земля ему пухом, тоже в Швейцарии. И вылечил язву я благодаря деньгам, потому что в Италии, если хочешь наверняка выздороветь, надо ехать за границу, а для этого требуются денежки.
Нужны деньги и тогда, когда меня охватывает тоска по морю. Тогда, не говоря никому ни слова, я уезжаю и отправляюсь в Палермо. Я купил себе машину «ритмо-дизель», настоящую игрушку. Я приезжаю, снимаю хороший номер в дорогой гостинице, ем в ресторане, где подают такую свежую рыбу, что она кажется еще живой, и официанты одеты в черные костюмы, а ночью сплю с такой девицей, какой у нас в селении не увидишь даже в кино. Тратить деньги на шикарные ботинки — это не по мне, но ради такого я всегда готов, не скупясь, открыть бумажник. А когда устану, возвращаюсь домой. Иногда кто-нибудь видит, как я приезжаю, и спрашивает, где я был.
— Ездил в ИНПС[62] насчет пенсии, — отвечаю я. Или же — делал анализы из-за своей язвы, или же — был на сельскохозяйственной ярмарке. Словом, там, куда ездят приличные люди.
Иной раз летом я остаюсь ночевать в поле. Так же, как в детстве с отцом и братьями. Но теперь сплю не на голой земле: для этого я уже не в том возрасте. Я выстроил себе домик, всего с одной комнатой, лишь бы не мочил дождь. Вечером что-нибудь готовлю на ужин, а потом выхожу на воздух и слушаю ночные звуки, пока не сморит сон.
— Все-то у тебя есть, Джованнино, — нередко говорит мне двоюродный братец, когда мы с ним видимся. Но это не так. У него есть жена, а у меня нет. Он живет себе бездумно, а я нет. Он меня приглашает каждое воскресенье, и я иногда к нему хожу. Но денег в долг никогда ему не даю. Если пройдет слух, что я могу запросто вынуть из кармана пару миллионов, прощай спокойная жизнь.
Поэтому я торгуюсь даже из-за пяти тысяч лир и во всех лавках, где что-нибудь покупаю, стараюсь получить скидку. Поэтому мне удается жить неприметно, а иной раз меня все это даже забавляет. А задушевных разговоров ни с кем не вожу, да мне этого и не нужно. Но не из-за высокомерия. Я просто уже привык так жить. Сперва я доверял всем, кто принадлежал к Семьям. И появились Корлеонцы, которые плевали на эти правила. Потом доверял только той Семье, в которую входил сам. И появились предатели, устроившие бойню и перебившие всех остальных. Так разве могу я теперь доверять кому-нибудь из односельчан, которые только называют себя моими друзьями и даже представить себе не могут, какова моя настоящая жизнь.
Самое большее — обменяться парой слов о погоде, о видах на урожай и о химических средствах борьбы с сорняками, которые теперь применяют. Да и вообще у меня нет времени на разговоры. Каждое утро покупаю «Сицилию» и читаю почти от корки и до корки. Делаю покупки, кое-что по дому, пью кофе в баре, и нескольких часов, свободных от работы в поле, как не бывало. Это бедная жизнь, но она для меня — отдых. И она мне правится.
В память о былых временах я храню только две вещи. Прежде всего пистолет, неизменно вместе с оформленным по всем правилам разрешением на ношение оружия. Только нынче он тоже отдыхает, покоясь в ящике комода. Я никогда не беру его с собой, когда выхожу из дому. Я знаю, что меня не могут убить. Но если я и заблуждаюсь насчет своей безопасности и моя судьба притаилась где-нибудь в темноте за углом, есть у меня пистолет или нет — все равно без разницы. Я об этом не думаю и не трясусь от страха. В оставшиеся мне годы мне хочется жить и спать спокойно.
Второе, что я храню — это воспоминания. Я знавал больших людей, людей в настоящем смысле этого слова. И в жизни мне выпали на долю испытания, которые пережил далеко не каждый. О некоторых из них я рассказал, но о других не могу, да и не хочу говорить. Если у человека нет секретов, которые надо хранить, значит, он прожил пустую и бесполезную жизнь.
Самые приятные воспоминания — самые незначительные, если рассказывать о них, они кажутся сущей чепухой. Некоторые летние вечера на усадьбе дона Пеппе вместе с другими молодыми ребятами. А потом — когда я в первый раз сел за руль машины или когда, называя меня по фамилии, перед ней впервые добавили «синьор». Но чаще всего вспоминаются некоторые минуты, проведенные с женой, и жизнь в Семьях, где я работал. Наверно, так бывает и у солдат во время войны: знакомятся между собой разные люди, которых каждую минуту поджидает смерть. И даже если уцелеют, потом они вернутся на «гражданку» и никогда уже больше не встретятся друг с другом. Но в те дни, когда были вместе, они чувствовали себя братьями. Потому что у солдат все потребности, все желания и мысли одинаковы. И оттого некоторые слова, даже произнесенные еле слышным шепотом, звучат, будто колокола в день Пасхи.
И некоторых из них я любил. Не только Стефано Бонтате и Саро Получлена. И многих из них уважал. И многие из них меня научили жизни, которая жестокий зверь, большой и сильный. Но ведь и хищные звери кормят молоком своих детенышей и вылизывают их, чтобы вычистить шерстку.
Я не был хорошим человеком, но я это сознавал, когда совершал какой-нибудь дурной поступок. Я рассказал тут только то, о чем мог рассказать, но мой пистолет пропел больше десятка раз последнюю песню тем, кто того заслуживал, но также и кое-кому, кто того не заслужил. Когда я так поступал, то об этом не думал, а если и думал, то все равно делал, потому что имел на то свои причины. И за это надо платить. Целой страницы не хватило бы для имен всех тех, кого я знал и кто заплатил собственной жизнью или пожизненным заключением.
Мне повезло. Жизнь, которую я прожил, оставила мне лишь шрам на ноге да язву желудка. Все остальное она навеки унесла — из всех, кого я знал, живы лишь немногие, да и те в тюрьме и никогда не выйдут на свободу. Остальных всех убили. Уцелел лишь я один. Живой, но один. Работа в поле да воспоминания — вот и вся моя компания.
Однако подчеркиваю: именно воспоминания — и никаких сожалений. О чем я могу жалеть? Ведь мне от рождения было предуготовано погибнуть в шахте, как моему брату. Или же пойти по дороге отца: до семидесяти лет за жалкие гроши гнуть спину на хозяина. Или же выучиться говорить на туринском диалекте на каком-нибудь заводе, выпускающем болты, вдалеке от моего селения, от моря, от родителей. Так разве мне есть о чем жалеть?
Я прожил жизнь такую, какую прожил. Она была то хорошей, то плохой — как уж выпадало. И если бы я родился вновь, то хотел бы прожить точно такую же.
Я ни в чем не раскаиваюсь.
Послесловие
В середине 1988 года в Италии вышла книга, наделавшая много шума: среди множества сочинений о мафии — и художественных, и публицистических, и научных — она привлекла внимание критики и читателей своей необычностью. Оставшийся анонимным автор предложил читателям выполненную им литературную запись воспоминаний также оставшегося неизвестным мафиозо по имени Джованни, который, кое-что не договаривая, кое-кого не называя, рассказал ему историю всей своей жизни — от нищего батрака в горном сицилийском селении до сначала охранника-«гориллы», а затем высококвалифицированного профессионального убийцы — члена одной из «семей» мафии, действовавшей в столице Сицилии — Палермо. Анонимный автор назвал эту исповедь, потрясающую своей откровенностью и жестокой правдивостью, «Уважаемый человек — поразительное свидетельство изнутри мафии». «Уважаемый человек», или «человек чести» — на языке мафии означает: член мафии, свято соблюдающий ее законы, за нарушение которых его ждет смерть — в их безусловном и безропотном выполнении он клянется при приеме в «семью». Джованни — «уважаемый человек»: проявленное к нему неуважение рассматривается как неуважение к «семье», к которой он принадлежит, и сурово карается; он и «человек действия», то есть такой мафиозо, который способен не только выполнять «технические» функции или охранять боссов, но и осуществлять «операции» — профессионально убивать, соблюдая полную секретность… Главное качество «человека чести» — не только абсолютная преданность «семье», не только «профессиональный опыт» и смелость, но и умение молчать, никогда не задавать лишних вопросов…
