Дик Фрэнсис - Смертельная скачка
— Вы не хотите положить на пол ружье? Он взглянул на дробовик, кивнул и положил его рядом с собой. Ну хоть маленькое облегчение — не смотреть в эти два темных отверстия.
Лампа несколько раз мигнула, показывая, что газ на исходе. Миккель перевел взгляд от меня на стол, но сигналы гаснущей лампы вроде бы не пробились в его смятенное сознание.
— Лампа сейчас потухнет. Есть запасной газовый баллон? — спросил я.
Он медленно покачал головой.
— Миккель, здесь холодно, и скоро будет темно. Если мы хотим пережить ночь, нам надо сохранить тепло. Никакого ответа.
— Вы слышите меня?
— Что?
— Нам надо пережить ночь, понимаете?
— Я... не могу...
— Есть тут одеяла?
— Есть одно.
Я попытался встать, и он тут же схватился за ружье.
— Не валяйте дурака. Я не собираюсь вредить вам. И вы не застрелите меня. Так что давайте оба успокоимся. Понятно?
— Из-за вас арестовали отца, — неуверенно произнес он.
— А вы знаете почему?
— Нет... и вправду не знаю.
Я рассказал ему о краже нефтяных секретов и о нелояльности (чтобы не употреблять более сильных выражений), которую Пер Бьорн проявил к своей стране. Нет, в основном с мозгами у Миккеля было все в порядке. Он внимательно меня выслушал, потом немного помолчал, с лица постепенно сходило напряжение, отпуская мышцу за мышцей.
— Раз это раскрылось, он потеряет работу, — подвел итог Миккель. — Потеряет уважение. И тогда он не сможет жить. Отец не сможет. Престиж для него все.
Наконец-то голос звучал нормально, но, к сожалению, слишком поздно. Лампа уже еле тлела.
— Одеяло в раскладушках, — сказал он и попытался встать, но ноги у него одеревенели, как и у меня, если не больше. Они его не слушались, и он буквально упал на спину.
— Я замерз, — пожаловался он.
— Я тоже.
Он огляделся и впервые осознал наше незавидное положение.
— Вставайте, — приказал он. — Надо походить. Легко сказать, но трудно сделать.
— Можем мы растопить печь? У нас осталось четыре спички, есть картонные коробки, стол, стулья, если мы сумеем разбить их.
Мы стояли друг против друга и топали ногами. Лампа печально светила в силу одной свечи.
— Но нет топора, — вздохнул Миккель. Лампа потухла.
— Простите, — сказал Миккель.
— Ничего.
Мы продолжали прыгать в полной темноте. Забавная, наверно, была картина, если бы холод не подавлял чувство юмора. Но кровь снова зашевелилась в жилах, и через полчаса мы уже так согрелись, что могли позволить себе немножко отдохнуть.
— Сейчас я найду одеяло, — пообещал Миккель и нашел. — Мы сможем оба завернуться в него?
— Должны.
На нас обоих были теплые пальто, и Миккель, когда вспомнил, куда положил, нашел шапку и перчатки, такие же теплые, как и у меня. Он поставил брезентовую раскладушку, и мы, завернувшись, будто в кокон, в одно одеяло, сидели, тесно прижавшись другу к другу, сберегая тепло. В темноте было трудно понять, о чем он думает, но время от времени по телу еще пробегала судорога, и мальчик вздрагивал.
— Я вчера уже отвез остальную постель в дом Берит. На санках.
— Жаль.
Это слово будто включило его мысли.
— Вы думаете, Арне разбился насмерть?
— Не знаю, — ответил я, но полагал, что разбился.
— Что мне будет за то, что я убил человека?
— Ничего. Вы только расскажите все, как мне. И никто даже не упрекнет вас.
— Вы уверены?
— Да.
— Я такой же негодяй, как всякий, кто убивает, — сказал он, но в этот раз в голосе не было истерии. Только взрослое признание своей вины и отчаяние. Я размышлял о том, возможно ли для мальчика его возраста за одну ночь постареть на десять лет. Ему стало бы легче, если бы он смог.
— Расскажите мне о Бобе Шермане, — попросил я и почувствовал, как он вздрогнул при этом имени.
— Я... не могу...
— Миккель, я знаю, что Боб привез из Англии для вашего отца украденные документы...
— Нет, — перебил он меня.
— А что же?
— Боб должен был передать их Арне. Я не знал, что они были для отца, когда... — Он остановился, будто испугавшись.
— Когда что?
— Я не должен вам говорить. Не могу.
Я спокойно сидел в темноте, почти дремал.
— Боб сказал вам, что привез пакет?
— Да, — неохотно ответил он. Я зевнул.
— Когда?
— Когда я встретил его в Осло. В тот вечер, когда он прилетел.
Интересно, почувствовал ли Миккель, как поразила меня эта новость?
— Где в Осло? — равнодушно спросил я.
— Он стоял возле «Гранд-отеля» с седлом и саквояжем, а я был у друга и возвращался домой. Я его увидел и подошел. Он сказал, что сейчас поедет на вокзал, а я предложил ему сначала вместе выпить кофе, и мы пошли к нам домой. Я нес его седло. — Миккель помолчал. — Мне Боб нравился. Мы были друзьями.
— Знаю, — сказал я.
— Отца не было. Обычно в это время он дома. Мать смотрела телевизор. Мы пошли в кухню. Я сварил кофе. Порезал кекс, который испекла мать.
— О чем вы говорили?
— Сначала о лошадях, с которыми он будет работать завтра... Потом он сказал, что привез из Англии пакет и там оказалось совсем не то, о чем он говорил. Боб сказал, что должен передать пакет Арне Кристиансену на скачках и что он собирается попросить больше денег, чем они договаривались раньше.
Его тело начала бить под одеялом дрожь.
— Боб смеялся, потому что ему говорили, что это порнография, а он не знает, что привез, даже когда увидел. Он вынул из саквояжа конверт и показал мне. — Миккель опять замолчал.
— А вы, когда увидели содержимое конверта, поняли, что это такое?
— Я видел такие схемы раньше. Я... знал, что это описание нефтяных месторождений.
— Вы сказали Бобу?
— Да. Мы немного поговорили об этом.
— И потом?
— Боб опаздывал. Не успевал на поезд. Тогда он взял такси и поехал к Гуннару Холту, а я пошел спать.
— Что произошло на следующий день?
— Я обещал... Обещал, что никому не расскажу. Я не сказал в полиции. Я не должен говорить вам. В особенности вам. Я знаю.
Время шло. Было слишком холодно, чтобы думать.
— Я рассказал отцу по дороге на скачки о пакете Боба Шермана, — неожиданно продолжил Миккель. — Отец взял меня к себе в машину. Я рассказал просто так, чтобы о чем-то поговорить, а вдруг отец заинтересуется. Но он ничего не сказал. Он никогда ничего не говорит. Я никогда не знаю, о чем он думает.
— Я тоже, — вздохнул я.
— Я слышал, люди рассказывали, что он кажется очень добрым, когда собирается сделать ужасно жестокую вещь. Когда я был маленький, то первый раз услышал.
— К вам он тоже жестокий?
— Нет. Только... холодный. Но он мой отец... Мне хочется рассказать вам... Но я не могу.
— Ладно.
Прошло очень много времени, но Миккель не спал: мрачные мысли не давали ему покоя. Дыхание и постоянное ерзанье внутри кокона выдавали состояние мальчика.
— Мистер Кливленд? Вы не спите?
— Дэйвид, — поправил я.
— Дэйвид, вы думаете, он послал этих людей убить меня?
— Нет. Так я не думаю.
— Он сказал им, куда ехать. Он послал их в Финсе. Он велел Арне Кристиансену поехать в Финсе. И этим двоим тоже.
— Да, — подтвердил я, — он прислал их сюда. Но скорее всего они сказали правду. По-моему, он велел им вывезти вас из страны после того, как они разделаются с Арне. Но у них больше силы, чем мозгов, и они грубо сработали: позволили вам увидеть, как расправляются с Арне. Арне — единственный, кто мог бы в суде дать решающие показания против вашего отца. Я полагаю, что Пер Бьорн Сэндвик достаточно безжалостный человек, чтобы приказать им убить Арне.
— Но почему? Почему вы так считаете?
— Потому что он посылал этих двоих убить меня тоже.
Я рассказал Миккелю о катере в фьорде, визитере с ножом в Лондоне и бомбе в машине Эрика.
— Они ужасные люди! — воскликнул Миккель. — Я испугался, едва увидел их.
Он снова погрузился в молчание. Я почти чувствовал, как он страдает и мучается, обдумывая случившееся.
— Дэйвид?
— Да?
— Боб умер по моей вине.
— Конечно, нет.
— Но если бы я не сказал отцу, что Боб знает, что привез описание нефтяного месторождения...
— Ему бы сказал Арне, — спокойно возразил я. — Этих «если» можно придумать сколько угодно. Если бы Боб не открыл конверт. Если бы ваш отец не был таким безжалостным, чтобы тут же избавиться от Боба. Но все это случилось. И случилось потому, что ваш отец жадный и гордый одновременно, а это сочетание всегда смертельно опасно. К тому же в молодости он впитал правила подпольной жизни. Против нацистов это действовало хорошо. Он вызывал у окружающих восхищение. Вероятно, у него до сих пор сохранилось чувство, что все, направленное против властей, рискованно, а значит, справедливо. Мне кажется, что на место нацистов он ставит полицию и видит в ней врага, которого надо перехитрить. Он мыслит со скоростью света. Отбрасывает все сомнительное. С величайшим спокойствием идет на любой риск. Он устраивает свои дела без милосердия к людям, которые ради этих дел должны умереть. Он до сих пор поступает так, как привык, когда ему было двадцать. И эта привычка останется с ним до конца дней.
