Владимир Гоник - Преисподняя
Разумеется, он не мог вступить с ними в спор, а тем более что-нибудь доказать или опровергнуть, и потому его подмывало грохнуть кулаком по столу, чтобы заткнуть им рты. Не говоря уже о том, что он изревновался весь, что было не мудрено: кому по нраву, если женщина с тобой лишь телом, а душой на стороне?
Ключников долго терпел, но не выдержал, упрекнул ее, обуреваемый досадой, Аня удивилась, глаза ее округлились.
— Ты ревнуешь?! — она смотрела на него с веселым недоумением, как бы не в силах уразуметь, чего он хочет.
Аня была своенравна и быстра на язык и не задумывалась, что ответить и как поступить; она не выносила малейших посягательств на свою свободу и тотчас давала отповедь, нередко с перехлестом, чтобы не повадно было; язык у нее был, как бритва, за словом в карман она никогда не лезла.
Это было необъяснимо. Где, когда эта молодая женщина приобрела свободу, не свойственную большинству людей, кто наделил ее такой независимостью и как жила она, неподвластная никому, как уживалась с нашим кромешным существованием?
Спустя время Ключников понял, что привязан к ней. Это было похоже на серьезную болезнь: лекарства бессильны — ни избавиться, ни излечиться. Чем дальше, тем сильнее она привязывала его к себе, он удрученно думал о том, какую власть она взяла над ним. Случилось это само собой, Аня не прилагала никаких усилий, иногда он испытывал к ней ненависть за свой плен, но поднять бунт, освободиться не мог и не хотел.
Между тем приближался день ее отъезда. Ключников не хотел об этом думать. Он знал, что отъезд неизбежен, но стоило представить, что ее нет, как становилось не по себе, жизнь мнилась пустой и тусклой, почти бессмысленной — представишь, свихнуться впору.
В общежитии Ключников появлялся редко. С Буровым они не встречались, лишь однажды Ключников столкнулся с ним в коридоре. Сосед вперил жгучий пристальный взгляд, в котором светилось невысказанное тайное знание.
— Тут тебе Галя звонила, — сообщил он хмуро, с обидой и внятным укором.
Ключников кивнул — понял, мол, и прошел мимо. Он копался в шкафу, когда на пороге возник Буров.
— Думаешь, я не знаю? — прищурился он, глядя в упор неукротимо горящими глазами. — Мы все знаем.
— Что? — вяло поинтересовался Ключников, озабоченно роясь в вещах.
— Все! — в голосе соседа прорезался торжественный металл. — От нас не скроешь! Не выйдет! Нам все известно!
— Слушай, не темни… — поморщился Ключников. — Говори толком или заткнись. Я спешу.
— К еврейке?! — с огнем в глазах и прокурорской медью в голосе натянулся, как струна, Буров.
— Вот оно что… — понимающе кивнул Ключников. — Тебе-то что?
— Мне?! Мне?! — выкрикнул Буров и задрожал мелко, затрясся. — Своих предаешь?! Ради жидовки?! Невесте изменил! Товарищей забыл?! Организацию бросил! — глаза его пылали неукротимо, он дрожал весь от возбуждения, голос звенел и бился, как огонь на ветру, в паузах он подвывал, словно заклинал кого-то.
— Заглохни, Буров… Не до тебя, отвали, — устало попросил Ключников.
— Ну да, конечно… У тебя теперь евреи друзья! Купили они тебя! На бабе поймали! Что — нет, скажешь?! Присушила она тебя! Между ног держит!
Ключников не выдержал, выставил его в коридор. Буров вопил и упирался, Ключников выволок его за порог и повернул ключ в замке. Буров с криком бился в дверь, и когда Ключников вышел, по всему коридору из комнат пялились соседи; Ключников шел, словно сквозь строй.
Было от чего помрачнеть, и пока Ключников ехал в отряд, он чувствовал позади внимательные взгляды соседей, спину жгли раскаленные глаза Бурова, его пронзительный крик все еще резал слух.
…по ночам отряд тщательно прочесывал подземную Москву. Все чаще они натыкались на бункеры и тоннели, весь центр был изрыт на разной глубине Лубянка, Мясницкая, Старая и Новая площадь, Китай-город, широкие ухоженные тоннели вели в Кремль и в соседние ветки метро, мощные бункеры и коммуникации залегали на большой глубине рядом с Арбатской площадью и Пречистенским бульваром, на Таганке и на станции метро «Павелецкая», где за раздвижной стеной длинного перехода с кольца на радиус располагался резервный штабной бункер.
Новые сооружения нередко соседствовали с древними подземельями, иногда они пересекались или соединялись в общую систему. Особенно тесно старые и новые постройки смыкались под Кремлем. Из Боровицкой башни древний, увешанный сталактитами ход, направлялся к руслу Неглинки, новый секретный ход был прорыт вдоль всего Тайнинского сада, где на месте подворья Угрешского монастыря и соседнего с ним двора Беклемишевых между Петровской и Москворецкой башнями за церковью Константина и Елены, от которой остались лишь подклет и фундамент, охрана Кремля поставила в угловой садовой низине приземистое здание, невидимое снаружи через кремлевскую стену и похожее на старинные палаты: кирпич, крутая кровля, кованые решетки…
Отсюда старый ход вел под ров Калиты и дальше, под кремлевскую стену между Петровской и Безымянной башнями в сторону Москва-реки, а древний, обнаруженный еще в XVIII веке князем Щербатовым ход направлялся от Никольской башни к Лубянке. Современный, хорошо оборудованный тоннель шел под Красной площадью к Шевалдышевскому подворью, где соединялся с благоустроенными бункерами коммунистической партии, уходящими вниз на большую глубину. Поодаль бункеры имели замаскированные выходы в метро и на поверхность и сообщались с подземными этажами Лубянки.
Весь Сретенский холм, один из семи московских холмов, был изрезан внутри, как муравейник, скрывая опрокинутый вниз загадочный город, подземное отражение Москвы, сказочный Китеж-град — с той лишь разницей, что существовал не в воде, а под землей.
…довольно часто Хартман приглашал Бирса на свою яхту. Стэн был хорошим яхтсменом, и Бирс, который никогда прежде не ходил под парусом, как прилежный юнга учился у шкипера ставить грот, стаксель и спинакер, управляться с такелажем и помалкивал, стирая шкотом в кровь ладони, лишь дул на них, когда они особенно горели.
Оба они любили серфинг и нередко галсами носились под парусами на досках, а иногда выходили на катере Хартмана в открытое море и, надев акваланги и гидрокостюмы, ныряли с гарпунами, чтобы поохотиться под водой.
Хартман пригласил Бирса полетать на собственном спортивном самолете, который он сам пилотировал. Раз в году Хартман отправлялся на охоту в Африку, во время сафари ему доставляло особое удовольствие встретить крупного зверя один на один, чтобы в полной мере пережить опасность и почувствовать риск.
О, это была мужская жизнь! Бирсу не под силу было делать все наравне с Хартманом, однако тому не пришлось доказывать свое превосходство: узнав, что Антон новичок, Стэн успокоился и взялся его обучать; делал он это охотно и терпеливо.
На уик-энд они втроем с Джуди отправлялись в горы и два дня катались на лыжах и загорали, попивая по вечерам у камина вино в принадлежащей Хартману альпийской хижине, сложенной из бревен и дикого камня.
Это были два счастливых безмятежных дня. Ярко сияло солнце, цветные костюмы лыжников красиво выделялись на заснеженных склонах, белизна слепила глаза, и лишь свист лыж, взрезающих наст, нарушал плотную космическую тишину, которая лежала на склонах окрестных гор.
На лыжах Антон чувствовал себя увереннее, чем в море, и все же он не мог тягаться с Хартманом, который катался, как профессиональный горнолыжник, что и не мудрено было: когда все к твоим услугам, грех не уметь.
Как спортсмен, Хартман был сильнее Бирса. Стэн выиграл все партии в теннис и плавал он лучше, но в одном, Антон знал, он сильнее: в умении убить и выжить; об этом Хартман не подозревал, а Бирс помалкивал.
Да, он умел убивать из всех видов оружия и даже голыми руками и умел выживать в любых условиях — научила родная страна, но чем тут хвастать, чем гордиться перед мирными дружелюбными людьми? И потому он помалкивал скромно о своих возможностях, словно в них заключалось что-то постыдное для него.
В один из вечеров Бирс и Джуди, поужинав, сели в машину.
— Сегодня нам предстоит бессонная ночь, — объявила Джуди.
— Хорошая новость! — с воодушевлением одобрил Бирс.
— Это совсем не то, что ты думаешь.
— Жаль. Из-за чего тогда не спать ночь?
— Сюрприз! — состроила рожицу Джуди.
Они свернули на автостраду Сан Винсент и, набрав скорость, помчались на юг, минуя по дороге бульвары Олимпик и Пико. Машина на большой скорости шла по автостраде, в свете фар ярко фосфоресцировали дорожные знаки и разметка полотна, поодаль от дороги то с одной, то с другой стороны появлялись и уходили назад, как плывущие в ночном небе эскадры, светящиеся небоскребы.
В кабине играла музыка, и казалось, музыка звучит над летящей навстречу дорогой, над обочинами, над окрестным пространством, над широкой зеленой долиной между океаном и горным хребтом и возносится вверх, высоко над грешной землей.
