Александра Маринина - Благие намерения
– А Родислав?
– Он тоже в воскресенье приезжал, если не дежурил. В три года мальчика отдали в детский садик, и сразу же начались проблемы.
– Ну, немудрено, – согласился Камень. – Я даже догадываюсь какие.
– Какие? Ну скажи, какие? – задиристо каркнул Ворон. – Откуда ты можешь знать, если не был там и ничего не видел?
– Так тут много ума не надо, чтобы предположить. Мальчик у бабушек был самый-самый, лучший-распрекрасный, единственный во всем мире и вообще пуп Вселенной, а теперь оказывается, что есть еще какие-то Маши-Вани-Тани-Пети, у которых равные с ним права, которые хотят и – что самое ужасное! – имеют почему-то право играть в те же игрушки, в которые хочет играть он сам, и рисуют так же хорошо, как и он, и стишки читают не хуже, а даже и лучше, чем Николаша. Разве он может это стерпеть? Наверняка он и ходить в этот садик не хотел.
– Точно. Не хотел. Орал, истерики закатывал, по полу валялся. Баба Соня опять выступила с инициативой оставить ребенка дома на ее попечении, но тут уж Люба проявила твердость. Во-первых, баба Соня уже весьма и весьма немолода, а парнишка становится с каждым днем сильнее и проворнее, ей за ним на улице не угнаться будет, а во-вторых, ребенок должен расти в коллективе.
– Неужели сама додумалась? – не поверил Камень.
– Ну да, щас! – фыркнул Ворон. – Додумается она, когда дело идет о ее ненаглядном Николеньке. Это Николай Дмитрич ей мозги вправил. Ну и Тамара, конечно, тоже свою лепту внесла. Дед Николай вообще был единственным человеком, кто по достоинству оценил эту бабскую вакханалию вокруг дитяти, но на то, чтобы спокойно поговорить с дочерью и зятем и все обсудить, у него не было ни времени, ни сил, он был уже очень большим начальником и почти все время проводил на службе, даже в выходные дни, поэтому он мог только время от времени стучать кулаком по столу и кричать на Зинаиду, мол, бабы, дуры, что вы творите, вместо того чтобы растить мужика, вы растите мамсика, который сядет вам на шею и ножки свесит. Ну и насчет детского садика он тоже проорался как следует. Вспыльчивый он с годами стал… Головин, конечно, понимал, что парня портят, но надеялся, что романовская и головинская кровь возьмут свое и мальчишка в садике, в детском коллективе выправится.
– Ну и как, выправился?
– Ну прямо! Только хуже стало. В садик-то ходить пришлось, хоть он и не хотел, а куда деваться? И он нашел способ снова стать самым-самым единственным. Мальчонка-то врать научился тогда же, когда и говорить, а чуть погодя овладел наукой лести и подлизывания. С бабками натренировался, понял, что помогает, и пользовался вовсю. Ну вот ты представь, баба Соня ему чего-нибудь не разрешила, так он не настаивает, не бьется в истерике, а делает вид, что смирился, и занимается чем-нибудь другим, а потом подходит к ней, утыкается в коленки, обнимает за ноги и говорит: ты, мол, бабулечка, у меня самая лучшая, самая красивая, и пахнет от тебя так хорошо, ни от кого так не пахнет, как от тебя. А она ему в ответ: ты моя кровиночка, ты моя золотиночка, иди сделай то, что я тебе не разрешила. Конфетку съешь, суп не доедай, с коробочкой поиграй, телевизор включи, одним словом, молодец, возьми на полке пирожок. Мозги-то у парня были отличные, и развит он не по годам, соображает быстро, но в основном в свою пользу. Он и с воспитательницами в детском саду приноровился таким же манером обходиться. Марь-Иванна, вы такая красивая, вы такая справедливая, вы такая добрая, вы мне как мама, даже лучше, и так далее. Ну и само собой, когда дети ракету нарисовали, Марь-Иванна во всеуслышанье объявляет, что самый лучший рисунок сделал Коля Романов. И когда дети готовятся к новогоднему утреннику, то Коля Романов будет играть самую главную роль, потому что у него лучше всех получается текст произнести и под музыку станцевать. Вот и вышло, что он и в садике оказался самым-самым. Причем он даже не понимал, что «самый-самый» он исключительно потому, что льстит и подлизывается, он искренне полагал, что он действительно лучший и в этом его собственная заслуга. Такой вот компот получился.
– Лихо, – сочувственно вздохнул Камень. – А Родислав-то что же? Неужели не видел, как парня изуродовали?
– Что ты все со своим Родиславом! Не до сына ему. У него работа, карьера, новые друзья-сослуживцы. И потом, что он может видеть? Он с сыном встречается по воскресеньям, да и то не каждую неделю. Николай Дмитрич, конечно, пытался с зятем поговорить, открыть ему глаза, мол, ты посмотри, что с ребенком делает этот бабский батальон, но Родислав ведь даже не понимал, о чем, собственно, речь, и отмахивался, дескать, все нормально, растет здоровый и умный ребенок, в три года буквы знал, в четыре сам читает, что вам еще? В пять лет к Николаше стала ходить учительница музыки – у Клары было хорошее немецкое пианино, с шести лет он начал заниматься с англичанкой – тогда как раз в моду английский язык вошел. И как-то так сложилось, что мальчик прочно осел в квартире Клары и бабы Сони, хотя и Люба, и Зинаида ежедневно его навещали. Ну, на самом деле не совсем ежедневно, со временем, когда Люба закончила институт и пошла работать, у нее становилось все меньше времени, потому что предприятие, на которое ее распределили после института, находилось на другом конце Москвы, дорога занимала два часа пятнадцать минут, а то и больше, если приходилось долго ждать автобуса, отводить ребенка в садик и забирать из садика вовремя у нее никак не получалось, и она радовалась тому, что сын по вечерам занят чем-то полезным. Сама она не успевала бы водить его на музыку и к англичанке, а так мальчик и присмотрен, и занимается. И только в семьдесят втором году встал вопрос о переселении Николаши назад к родителям: в сентябре ему предстояло пойти в школу.
– Ну слава богу, – Камень с облегчением перевел дух, – наконец-то это безобразие закончилось.
– Не торопись, – Ворон хитро прищурил глаза, – не так все просто. Решить-то решили, причем загодя, как Люба всегда делает, а тут – как гром среди ясного неба! – она опять беременна. Ты представляешь? Ну куда ребенка забирать? К сентябрю, когда занятия в школе начнутся, Люба уже в декрете будет, не забирать же его домой на два месяца, потому что потом, когда второй ребенок родится, Колю все равно придется снова отдавать бабкам, Любе с двумя не справиться будет. В общем, остался парень у Клары с Соней, а те и рады.
– Не понимаю, – сказал Камень, – почему такие сложности? Почему нельзя было поселить Софью у себя, чтобы она смотрела за сыном? Все-таки мальчик рос бы при родителях.
– Так Люба сколько раз предлагала! Софья не захотела. И Клара была против, чтобы ее с родной матерью разлучали. Можно подумать, что до этого Софья жила вместе с ней. Жили же они в разных городах – и ничего, не умерли от тоски друг по другу. Черт их разберет, этих баб. Люба ведь на все была готова, она предлагала и Кларе вместе бабой Соней к ним переехать, так опять Клара уперлась, якобы ей от своего дома до работы пятнадцать минут пешком, а от Любиного добираться долго и неудобно. На самом деле, я так думаю, что она просто не хотела быть второй хозяйкой на кухне. Привыкла за столько-то лет быть единственной, а на первенство в Любином доме претендовать она вряд ли смогла бы.
– Это почему же?
– Чтобы иметь право считаться первой хозяйкой, надо сначала ею стать, то есть реально взять на себя заботы обо всех членах семьи. Клара-то как привыкла? Христофорыч да Родик – оба непритязательные, их можно макаронами кормить, сахаром посыпал, маслом заправил – вот тебе и еда. И дырки на носках можно не штопать, пока палец не начнет полностью высовываться, и окна можно не мыть, пока свет хоть как-то проникает. Клара у нас не больно-то хозяйственная, но мужу и сыну было в самый раз. А если переехать к Любе, то это, во-первых, заботиться сразу о четырех взрослых и маленьком ребенке, то есть на всех готовить, всех обстирывать и обглаживать, за всеми убирать, неудобно же на одну невестку все свалить, а во-вторых, все эти работы проделывать на должном уровне, в соответствии с Любиными стандартами, то есть тщательно и систематически, а не как-нибудь и от случая к случаю. А Кларе не хотелось. Вот тебе и вся причина.
– Очень может быть, – согласился Камень. – Звучит разумно. Сам догадался или опять разговор подслушал?
Ворон отвернулся и стал изображать, будто пытается клювом вытащить из крыла застрявшую в перьях хвоинку.
– Сам, – ответил он, не глядя Камню в глаза, из чего Камень сделал совершенно справедливый вывод о том, что его друг, мягко говоря, искажает факты.
Но он притворился, что ничего не заметил. Чего свару устраивать из-за пустяков? Пусть лучше дальше рассказывает.
– Осенью семьдесят второго года родилась девочка Оленька, но ее с самого рождения все называли Лелей. Слабенькая такая, болезненная, Люба с ней намучилась. Хорошо еще, что бабки Николашу взяли, а то ей ну никак не справиться было бы. Леля все время плакала, вот если Николаша во младенчестве плакал и Люба думала, что это самый плаксивый ребенок на свете, то с рождением Лели она таки поняла, почем фунт лиха и какого ребенка можно считать самым плаксивым. Но дети Любины плакали по-разному.
