Валентина Демьянова - Страсти по Веласкесу
Горькая усмешка тронула губы Софьи Августовны:
— В общем, нас никто и нигде не ждал.
— Как же вы оказались в Москве?
— После долгих и мучительных раздумий мать в конце концов приняла решение ехать сюда. Здесь нам тоже опереться было не на кого, но Москва — не Павловка, где мы были на виду. В большом городе затеряться легче… и потом, здесь имелся особняк Мансдорфов — привычные родные стены. Мама, конечно, не рассчитывала жить в самом доме, но надеялась приткнуться в помещении для прислуги.
— Получилось?
— Нам повезло. Удалось устроиться в дворницкой. Обе комнаты занимал дворник с женой, но он, помня о благодеяниях бывших хозяев, потеснился и пустил нас в меньшую.
— И никто не донес на вас властям?
— Некому было. Прислуга давно разбежалась, дом заселили новыми жильцами. В основном служащими вновь созданных советских учреждений. В лицо нас никто не знал, а если и интересовались, то дворник говорил, что мы дальние родственники его жены.
— Верили?
— Конечно! После голода, скитаний и потери близких людей мать сильно изменилась. Худенькая, печальная, скромно одетая молодая женщина с ребенком… таких тогда было тысячи.
— А документы? Неужели ни разу не проверили?
— У нас была справка. Нам ее добыл все тот же дворник. Обменял на мамино кольцо с бриллиантом. По ней мама числилась вдовой красноармейца. Справка, конечно, была слабенькая, на работу с такой справкой идти устраиваться было опасно… могли ведь и проверить… поэтому мы старались не высовываться, даже от дома дальше чем на пару кварталов не отходили.
— На что же вы жили?
— Чтоб не умереть с голоду, мама подрабатывала мытьем полов у новых жильцов нашего бывшего дома.
— Бедная! Как же ужасно она себя при этом чувствовала!
Софья Августовна печально качнула головой:
— Теперь мне понятно, насколько ей было тяжело, но тогда, девочкой, я этого, конечно, не сознавала.
— Она никогда не жаловалась?
— Моя мать была сильным человеком и все беды переносила стойко. Кое-как обустроив комнату теми немногими вещами, что удалось привезти с собой из Павловки, она вела себя так, будто это место и было нашим настоящим домом, и ничего другого мы никогда не знали.
— Вам удалось вывезти из Павловки часть вещей?
— Ну, это громко сказано! Как думаете, сколько могли унести на себе молодая женщина и ребенок?
— Не много.
— Вот именно!
— А картина? «Христос в терновом венце»? С ней что стало? — с замиранием сердца спросила я.
— Мы привезли ее с собой, — кротко отозвалась Софья Августовна.
— Вот как… — растерянно пробормотала я, чувствуя, что голова потихоньку начинает идти кругом.
— Она висела в нашей комнате, вон на той стене. Правда, недолго, — с безмятежным видом продолжала рассказывать старушка.
— Украли?!
— Нет, мать отдала ее собственными руками.
У меня и раньше-то не сходились концы с концами, а тут я совсем растерялась:
— Кому?
— Юрию Всеволодовичу Краснову.
Сообщила она это с таким видом, словно я отлично знала Юрия Всеволодовича и потому любые объяснения тут были излишни.
— Чудненько! Драгоценную картину сняли со стены и без лишних слов вручили какому-то господину. И вы говорите об этом так спокойно? Но это же был Веласкес! И потом, это же был талисман вашей семьи! — не удержалась я.
Ответом мне было невозмутимое молчание и ироничный взгляд не по-старчески ярких глаз.
— Хорошо, не хотите объяснять, почему ваша мать совершила этот безумный поступок, и не нужно! Но тогда хотя бы, сделайте милость, намекните, откуда взялся этот тип?
Мое поведение уже выходило за рамки дозволенного, а значит, грозило мне неприятностями. Софья Августовна могла не на шутку обидеться, и тогда наши отношения прервались бы, едва начавшись. Все это я отлично понимала, но кипевшее во мне в тот момент раздражение выплеснулось наружу помимо моей воли, и поделать с собой я ничего не смогла. Странно, но Софья Августовна отнеслась к моему фырканью неожиданно мирно. Одарив меня долгим взглядом, она помолчала, будто прикидывая что-то в уме, а потом спокойно сказала:
— Пропажа картины меня действительно не волнует. Прожив на свете столько лет, перестаешь дорожить подобными вещами. Что касается Юрия Всеволодовича Краснова, моя мать знала его с давних времен. Он служил врачом в лечебнице.
— В Павловке?
— Да, лечебница была построена и содержалась на средства Мансдорфов.
Я слушала Софью Августовну и мучилась от нетерпения, ожидая, когда же она наконец назовет причину, по которой бесценная картина могла оказаться в руках доктора. То, что он некогда жил в Павловке, с моей точки зрения, не могло служить достаточным основанием для такого поступка.
Софья Августовна, несомненно, знала о моем нетерпении, но делала вид, что ничего не замечает, и рассказывала с прежней обстоятельностью:
— Юрий Всеволодович был человеком не только образованным, но и очень приятным в общении. Его с женой охотно принимали у нас в доме.
— Дружили семьями?
— Дружбой это назвать, конечно, было нельзя, но добрые отношения точно присутствовали. Когда у доктора родился ребенок, барон и баронесса стали его крестными родителями. Мансдорфы постоянно помогали семье Юрия Всеволодовича материально.
— Я все понимаю. Ваша мать хорошо знала доктора, он часто бывал в вашем доме, но ведь он все равно оставался чужим человеком. Софья Августовна, я никак не могу уразуметь, что заставило ее добровольно отдать ему картину? Неужели она ею не дорожила?
— Потому и отдала, что ничего ценнее у нее не было.
Ответ был дан, но он ничего не объяснил, и я разочарованно вздохнула. Я чувствовала, что мы еще долго будем ходить вокруг да около, пока наконец не доберемся до сути.
Софья Августовна усмехнулась и мягко сказала:
— Анна, отвлекитесь на время от мыслей о картине и представьте себе обстановку тех дней. Революция, крах привычного образа жизни, потеря близких людей, голод, каждодневная борьба за выживание. Да, моя мать была сильной личностью и держалась изо всех сил, но ведь душевные силы не безграничны. Поймите, к тому моменту она уже была и морально, и физически истощена. И когда она вдруг увидела на пороге своего дома старинного знакомого, человека из своей прошлой, счастливой жизни, которая теперь существовала только в ее воспоминаниях, она, конечно, расчувствовалась. Это же так естественно, Анна!
— Откуда же он взялся?
— Специально разыскивал нас.
— Все это время?
— Нет, конечно! Однажды ехал в пролетке и случайно увидел идущую по улице женщину. Что-то в ее облике показалось ему знакомым, он попытался вспомнить, но на ум ничего не пришло, и вскоре он забыл об этой встрече. Потом кто-то из общих знакомых обмолвился, что мать живет в Москве, но так как обитали мы здесь на птичьих правах, и прописка нам не полагалась, то и найти нас было непросто. Правда, в конце концов, Юрий Всеволодович догадался заглянуть в бывший дом Мансдорфов и нашел нас в этом подвале. Когда он появился в нашей квартире, моя стойкая и сильная мать расплакалась. Краснов тоже расчувствовался. Прослезился, поцеловал маме руку и воскликнул: «Благодетельница!» Мама попросила не называть ее так, но он ответил: «Нет-нет! Именно так! Я знаю, все звания отменены, но для меня вы были и всегда останетесь госпожой и благодетельницей». Тут мама опять заплакала, а доктор еще раз поцеловал ей руку и сказал, что поражен, найдя нас в таком удручающем положении, и что когда он ехал сюда, то предполагал, конечно, что живется нам не просто, но не ожидал, что все обстоит подобным образом… Знаете, голос его дрожал, а в глазах стояли слезы. Юрий Всеволодович вытащил из кармана платок и промокнул глаза. Немного успокоившись, решительно сказал: «С этой минуты все ваши беды кончились. Обещаю, теперь вы ни в чем не будете знать нужды. Я сполна отплачу за то добро, что видел от вашей щедрой семьи. Даю в том свое честное слово!» Для моей измученной матери услышать, что хоть кто-то озабочен ее судьбой, было просто потрясением.
— Что же Краснов делал в столице? Зачем он приехал?
— Он уже несколько лет здесь жил.
— И что было дальше?
— Юрий Всеволодович сдержал свое обещание. Он каждую неделю заезжал к нам и привозил продукты, деньги, мануфактуру. Последнему мать было особенно рада. Наша одежда давно пришла в негодность, и мы изворачивались, как могли, чтобы только продлить ей жизнь.
— Где же доктор все это брал?
— Он служил в Реввоенсовете.
— Как же бывший врач попал в Реввоенсовет?
— Мы и сами этому удивлялись. Он ведь был из дворян. И, тем не менее, Юрий Всеволодович носил на воротнике ромбики, указывающие на высокий военный чин, и имел в личном пользовании экипаж с лошадью. Судя по всему, он занимал значительный пост.
