Фридрих Незнанский - Честный акционер
Александр Борисович убрал телефон в карман. Повернулся к сгорающему от любопытства Максу и сообщил:
— Лариса Кизикова нарушила подписку о невыезде. Перехватили на вокзале с билетом в кармане.
— Собиралась к тетке в Воронеж?
Турецкий кивнул:
— Угу.
— И куда ее теперь? В СИЗО?
— Да.
— А не слишком жестоко?
— В самый раз. Следующий ход за ее друзьями и папашей. Посмотрим, что они предпримут.
Глава девятая
ДРУЗЬЯ И ВРАГИ
(за несколько дней до взрыва)
1
Павел Петрович Кизиков прошелся по кабинету. Ноги слегка побаливали, культи ныли к непогоде. Павел Петрович наклонился и задрал брючину. Протез, сделанный по спецзаказу три года назад, все еще был как новенький. Даже лейбл немецкой фирмы не стерся. Н-да, если бы не эти протезы, не бегать бы Кизикову по городу, а сидеть бы ему в инвалидном кресле и кататься в пределах спальни — туда-сюда, от окна к стене и обратно.
При мыслях об этой мрачной перспективе Кизиков нахмурился. Да тут и без мыслей о неподвижности было отчего хмуриться. Храбровицкий, которому Павел Петрович был обязан своими новыми «ногами», чалился на нарах в СИЗО. И помочь ему не было никакой возможности.
Ноги… Тот страшный период, когда Павлу Петровичу приходилось обходиться без них, он вспоминал редко. Он лишь помнил свой первый разговор с Храбровицким на эту тему, разговор, с которого начался новый отсчет жизни Павла Петровича.
— Незачем так мучиться, — сказал тогда Храбро-вицкий. — У вас есть загранпаспорт?
— Нет, — ответил Павел Петрович.
— Сделайте, и чем скорей, тем лучше. В Мюнхене есть хорошая клиника. Там вас поставят на ноги. И в прямом, и в переносном смысле.
— Боюсь, что мюнхенская клиника мне не по карману, — с горькой усмешкой сказал Кизиков.
Храбровицкий покачал головой:
— Не нужно думать о деньгах. Я оплачу вам лечение и протезы.
— Да, но…
— Никаких «но», — перебил его Храбровицкий. — У меня есть деньги, и я трачу их на что хочу. Тем более что мне это будет совсем не накладно.
Олигарх говорил правду. В том году журнал «Форбс» признал Михаила Сергеевича Храбровицко-го самым богатым бизнесменом России. Губы Кизикова дрогнули, он порывистым движением схватил своего благодетеля за руку, однако Храбровицкий опередил старого цыгана и пресек поток благодарностей на корню:
— Не нужно меня благодарить. Я этого не люблю. Лучше отправляйтесь в ОВИР и делайте паспорт.
Но на протезах Храбровицкий не остановился. Он словно бы решил стать ангелом-хранителем семейства Кизиковых. После того как Павел Петрович вернулся из Германии, Храбровицкий всучил ему ключи от новенькой квартиры (до тех пор Кизиковы ютились в коммуналке). Затем подарил Геннадию Кизикову небольшой деревянный домик в Одинцове. Гена долго протестовал, но когда Храбровицкий спросил его: «Ты ведь не хочешь, чтобы мы поссорились, правда?» — он принял дар.
Но и на этом список благодеяний не закончился. После знакомства с Ларисой Кизиковой (Павел Петрович догадывался, что между олигархом и его дочерью случился быстротечный роман) Храбровицкий решил вдруг оплатить ее учебу в университете. Лариса, конечно, взбунтовалась, но он перечислил деньги втайне от нее.
Вот так и получилось, что все семейство Кизиковых было облагодетельствовано одним человеком — Михайлом Сергеевичем Храбровицким, которого нынче Басманный суд Москвы записал в жулики и махинаторы.
Павел Петрович прошел к шкафчику и достал бутылку «Столичной». Павел Петрович любил водку и позволял себе иногда выпить на работе, но не больше пары рюмок.
Водка теплой волной прокатилась по горлу, согрела пищевод. Как всегда после выпивки, Павел Петрович почувствовал себя легче. Кровь быстрее побежала по жилам, и от прежней вялости не осталось и следа. Ум заработал четко и строго, как кузнец, выковывая ясные, емкие мысли.
Итак, Храбровицкого они не отпустят. Если заказ на его арест поступил из Кремля, значит, дергаться бессмысленно. Но бессмысленно ли?
Павел Петрович взял со стола телефон и набрал номер дочери.
— Ну что, какие новости? — спросил он, когда она отозвалась.
— Они собираются продлить срок содержания Храбровицкого под стражей, — ответила Лариса.
— Свинство какое, — нахмурил черные брови Павел Петрович. — Хотя иначе и быть не могло. Государство — стена, и биться об эту стену не имеет смысла.
— Так было раньше, — строго сказала Лариса. — На дворе демократия, папа. И любую стену можно пробить, если действовать согласованно.
— У тебя есть какие-то мысли на этот счет?
— Да. Я собираюсь организовать митинг возле Басманного суда. Я уже договорилась с ребятами и позвонила на телевидение. Сейчас еду за разрешением.
— А если не дадут? — усомнился Павел Петрович.
— Если не дадут, мы выйдем так. — Голос дочери был суров и непреклонен.
«Вся в мать», — подумал о ней Кизиков. А вслух сказал:
— Что ж, дочка, действуй.
Она выдержала паузу. Затем спросила — прямо и жестко:
— Ты пойдешь с нами?
— А ты этого хочешь?
— Важно — хочешь ли ты этого сам.
Павел Петрович задумался.
— Староват я уже для митингов… — медленно проговорил он.
— Твое дело, — сказала Лариса и положила трубку.
Кизиков положил телефон на стол, посмотрел на него, усмехнулся и повторил уже вслух:
— Вся в мать. Такая же упрямая.
2
Митинг состоялся через два дня. Собралось человек тридцать, почти все — из «Ассоциации инвалидов и ветеранов афганской и чеченской кампаний». Павел Петрович стоял в переднем ряду с транспарантом, на котором огромными синими буквами по белому фону было написано:
НЕ ДОПУСТИМ СВЕРШИТЬСЯ ПРОИЗВОЛУ!
Рядом с ним стояла Лариса. Ее транспарант гласил:
ХРАБРОВИЦКИЙ — СЫН РОССИИ!
Вначале она хотела написать «Свободу Храбровицкому!», однако брат Геннадий поднял ее на смех.
— Это звучит так же смешно, как «Свободу Юрию Деточкину!». Помнишь ту комедию?
«И правда, смешно», — согласилась Лариса. Слоган «Храбровицкий — сын России!» предложил ей друг олигарха (и сам олигарх, если верить «Форбсу») Борис Берлин.
Спокойно и убедительно, — сказал он. — Никаких призывов, никакого боя. Просто констатация факта. Спокойный тон убеждает сильнее, чем выкрики и ругань, это я по собственному опыту знаю.
Лариса не могла с ним не согласиться.
Спокойный тон сработал. Позже, просматривая запись митинга по телевизору (благодаря усилиям Ларисы его показали по трем каналам), она увидела, что камеры операторов чаще всего выхватывали из толпы именно ее лозунг. Вероятно, он покорил телевизионщиков своей необычностью и парадоксальностью. Словно Храбровицкого судили за то, что он больше других любит свою родину и вся его деятельность была направлена на то, чтобы осуществить чаяния своего народа. Что ж, отчасти так оно и было. По крайней мере, в приписываемых ему преступлениях Храбровицкий виновен не был — в этом Лариса была твердо уверена, так же твердо, как и остальные члены «Ассоциации ветеранов».
Однако в тот же день надежда Ларисы на благоприятный вердикт суда улетучилась. Суд постановил продлить срок содержания Михаила Храбровицкого под стражей. Лариса восприняла это так же тяжело, как если бы ей объявили о болезни отца или брата. Да, в сущности, Михаил Храбровицкий давно уже стал ей родным человеком. С той самой ночи в пансионате, когда между ними возникли эти отношения — отношения дружбы-любви, согревающие сердца обоих без всякого физического контакта. Думая об этом, Лариса часто вспоминала странные строки Бродского:
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятье невозможно, ни измена!
Ни объятье, ни измена, а только душевное тепло и желание как можно дольше находиться в компании друг друга.
Вечером ребята собрались в квартире Ларисы. Они не стали обсуждать решение суда. Чего тут обсуждать, когда и так все понятно. На судью надавили сверху. Он тоже человек и. не хочет терять свою должность из-за какого-то там олигарха, от которого судье ни жарко, ни холодно.
В этот вечер ребята просто пили чай и смотрели кино. Ближе к полуночи парни сели играть в преферанс, но Лариса отправилась спать. Она слишком устала за последние дни. Близкого ей человека гноили в следственном изоляторе, а она никак не могла ему помочь. Любой другой на месте Ларисы сдался бы, но только не она.
Она сказала себе: «Если я опущу руки, они его там замучат или заморят. Выпустят его на волю пожилым, разочаровавшимся в жизни и ни на что не годным инвалидом. Ну уж нет! Я не позволю, чтобы эти гады отняли у Михаила лучшие годы его жизни!»
