Дик Фрэнсис - Кураж. В родном городе. Рецепт убийства
— Вы — лжец, — спокойно возразил я. — Не приезжали вы после передачи. Иначе вы застали бы меня там. Ведь я освободился только к полуночи, и никто не пришел мне на помощь. И к тому времени, когда за мной приехали — а было часа два ночи, — вы тоже не вернулись. А в Аскоте на следующий день все говорили — прошел слух, что я не приеду. Вы даже по телевизору объявили, что мое имя на табло появилось по ошибке. Ну вот… И никто, кроме вас, не мог знать, что я не приеду на скачки. Так что вы не возвращались туда даже утром. И считали, что я все еще вишу на том крюке — живой или мертвый.
— Ну ладно! — закричал он вдруг, стукнув кулаком по решетке. — Мне все равно было, останешься ты жив или сдохнешь!.. Ты доволен?.. Ты это хотел услышать? Мне было наплевать: подыхай! Я с удовольствием представлял себе, как ты там висишь и как руки у тебя мертвеют, потом становятся черными… И как ты будешь стынуть медленно, постепенно. И наплевать мне было. Мне так было наплевать, что не помешало заснуть. Я лег спать. И заснул. Мне было безразлично… Надеюсь, теперь ты доволен! — У него перехватило дыхание, и он сел там внутри.
Нет, доволен я не был. Ни капельки. Я не представлял такой степени бесчеловечности. И мне стало нехорошо.
Я снова вернулся в дом и уселся на сено. Четверть седьмого. Еще три часа ждать. Три часа, пока ужасная правда дойдет до коллег Кемп-Лора на телевидении. И кончится тем, что выкопают какой-нибудь старый фильмик, предварительно объявив: «Мы очень сожалеем, но сегодня, из-за… болезни Мориса Кемп-Лора передачи „На скаковой дорожке“ не будет».
Ни сегодня не будет, ни когда-нибудь еще. Так-то, друзья!
Стемнело и стало подмораживать. А когда село солнце, температура упала ниже нуля. Стены нежилого дома, казалось, впитывали стужу.
Кемп-Лор снова начал дубасить в дверь.
— Я замерз! — кричал он. — Здесь слишком холодно…
— Очень жаль.
— Выпустите меня! — заорал он снова.
Я неподвижно сидел на сене. Сильно болело запястье, зажатое им, когда мы боролись. И кровь снова просочилась сквозь повязку. Мне и думать не хотелось, что скажет доктор-шотландец, увидев это. Все три его подбородка затрясутся неодобрительно.
Кемп-Лор долго ломился в дверь, но выломать ее ему не удалось. И все это время он кричал, что замерз и голоден, и чтобы я выпустил его. Я не отвечал. И примерно через час крики и стук прекратились. Я услышал, как он повалился на пол и зарыдал.
Но и слушая, как неутешно плачет он и стонет, я не двигался с места. Там, в кладовой, я тоже плакал.
Стрелки часов ползли по циферблату.
Без четверти девять — когда ничто не могло уже спасти его передачу — рыдания Кемп-Лора затихли, и коттедж погрузился в молчание.
Я вышел в сад и с чувством облегчения вдохнул свежий воздух. Трудный день кончился, и звезды ярко сияли в морозном небе.
Заведя машину Кемп-Лора, я развернул ее и подъехал к воротам. Затем в последний раз обошел дом, чтобы поговорить с ним через окно. Его лицо за решеткой выглядело бледным пятном.
— Моя машина! — истерически закричал он. — Я слышал ее мотор! Вы собираетесь бросить меня здесь?!
Я засмеялся:
— Нет. Вы поедете сами. Куда пожелаете. На вашем месте, я бы отправился в аэропорт и улетел подальше. Завтра, когда прочтут эти документы, вы уже никому не будете нужны. А еще день-другой — и до этой истории доберутся газеты. Во всяком случае, к скачкам вас уже не подпустят. А в Англии вас слишком хорошо знают в лицо, чтобы вы могли спрятаться под чужим именем или сменить род занятий. А так как есть еще целая ночь, прежде чем разразится буря и люди начнут с презрением и насмешкой таращиться на вас, — вы успеете собрать манатки и смыться из страны без всякого шума.
— Вы хотите сказать, что я… могу уехать? — Он был ошеломлен. — Просто уехать?
— Да, можете просто уехать, — кивнул я. — И если поспешите, вам удастся избежать расследования, которое обязаны предпринять распорядители. И даже сможете уйти от наказания. Уезжайте-ка в какую-нибудь отдаленную страну, где вас никто не знает и где есть возможность начать все сначала.
— Боюсь, что у меня нет другого выбора, — пробормотал он.
— И постарайтесь найти такую страну, где не занимаются стипль-чезом.
Он застонал и с силой стукнул кулаком по оконной раме.
При свете ручного фонарика я отпер замок и распахнул дверь. Он повернулся и нетвердыми шагами двинулся мимо меня, отворачивая от света глаза. Я пошел следом — с фонариком.
У ворот я засунул фонарик между перекладинами, чтобы освободить руки, если они понадобятся. Но ему уже было не до драки. В машине он помедлил.
— Когда я был мальчишкой, я мечтал стать жокеем, — выговорил он дрогнувшим голосом. — Хотел выиграть Большой Национальный приз, как мой отец. А потом я чуть не слетел с лошади. Я видел, как земля мчится под копытами, и меня объял страх — началась эта ужасная боль в животе. И я весь облился потом, пока мне удалось остановиться и слезть. И потом меня так тошнило… — При одном воспоминании он застонал и схватился за живот. Лицо его исказилось. Затем он бросил злобно: — И мне стало приятно видеть несчастные лица жокеев. Я им всем портил жизнь. А мне от этого было так хорошо! Я себя чувствовал прямо-таки великим. — Он взглянул на меня с новой злобой, и голос его окреп. — А вас я ненавидел сильнее, чем всех остальных. Вы скакали слишком хорошо для новичка и слишком быстро стали подниматься. Все говорили: «Давайте Финну плохих лошадей, он не ведает страха». Ненавижу храбрецов! Я выходил из себя, когда это слышал. Из-за этого я и включил вас в свою передачу, помните? Я хотел выставить вас дураком. Так получилось с Мэтьюзом, почему бы не проделать того же и с вами? Но Эксминстер пригласил вас работать у него, а потом Пэнкхерст сломал ногу… Я так хотел раздавить вас, уничтожить! А вы разгуливали с самоуверенным видом, будто силу свою принимали как нечто само собой разумеющееся. И слишком многие поверили, что вскоре вы станете чемпионом. И тогда я дождался, пока вы упали. Да так, будто ушиб серьезный, — и применил этот трюк с сахаром. Подействовало. И я прямо-таки вырос на десять футов, слушая, как все смеются над вами. Я хотел, чтобы вы корчились, когда все, кого вы любите… как мой отец, говорили бы своим друзьям: какая жалость… какая жалость, что вы слюнтяй и трус, какая жалость, что вам не хватает храбрости, куража… куража…
Он замолчал, его ввалившиеся глаза уставились в пространство.
Я смотрел на развалины, оставшиеся от блестящего Кемп-Лора. И это ничтожество столько времени было властелином общественного мнения! Вся его энергия, весь блестящий талант ушли на то, чтобы портить жизнь людям, которые ничем ему не мешали.
«Таких индивидуумов можно понять, — говорил Клаудиус Меллит. — Понять, лечить и простить».
Но я не мог понять его. А лечить?.. Лечение, которое я применил, могло и не исцелить пациента. Но зато он не сможет больше распространять заразу — а это главное, чего я добивался.
Не говоря ни слова, я захлопнул дверцу машины и махнул ему, чтоб сматывался. Он еще раз недоверчиво глянул на меня — не верил, что я отпущу его подобру-поздорову.
Наверное, он поедет осторожно. Мне хотелось, чтобы он остался жить. Пусть живет много лет и помнит о том, что потерял. Иначе он отделается слишком легко.
Машина тронулась, и я в последний раз мельком увидел знаменитый профиль. Звук мотора затих, и кумир исчез во мраке.
Я вынул из забора фонарик и направился по тропинке в тихий коттедж, чтобы вымести его начисто.
«Простить, — думал я, — это уже иное дело. Много времени должно пройти, прежде чем можно будет простить».
Кеннет Миллар
В родном городе
I
Пока живешь на чужбине, о городе своего детства вспоминаешь и говоришь так, словно и воздух там слаще, чем в любом другом месте. При встрече с земляком испытываешь к нему прямо-таки братское чувство и беседуешь до полного изнеможения до тех пор, пока больше и вспоминать не о ком и не о чем.
Город начался раньше, чем я ожидал. За десять лет моего отсутствия он вытянулся вдоль шоссе, и там, где когда-то зеленели поля, теперь были асфальтовые дворы многоквартирных домов и ряды маленьких стандартных домишек, так похожих друг на друга, словно в городе существовал только один архитектор, ничего больше не умевший создавать.
— Теперь уже недалеко, — заметил шофер грузовика, не отрывая глаз от дороги, и зевнул. — Уж сегодня-то мне и выпить не потребуется, чтобы заснуть.
— Вы тут живете?
— Снимаю комнату в меблирашках. Так что живу, если это можно назвать жизнью.
— Вам тут не нравится?
— Жить можно, если конечно, не знать лучших мест. — Он смачно плюнул в открытое окно. — Домом я называю Чикаго. Там живет моя жена.
