Елена Арсеньева - Любимая девушка знахаря
Максим был страшно подавлен и безропотно согласился с доводами Софрона о том, что нужно отсидеться-таки в нижегородской глуши.
* * *– Как-то странно ты себя ведешь, смертный, – хихикнула Алёна, слегка коснувшись одной из самосветящихся шампанских бутылок.
Понтий содрогнулся, хотя прикосновение было просто никаким, скорее даже намек на прикосновение, чем оно само.
– Неужто по нраву пришлось мое щекотанье?
Понтий висел молча, только тяжело дышал.
– Молчание, однако, знак согласия, – проговорила Алёна задумчиво. – По нраву, стало быть. А может, тебе еще чего-нибудь хочется? Ась?
По животу Понтия прошла судорога, однако ни слова не прозвучало.
– Опять же молчание, и опять же знак согласия, – констатировала Алёна. – Хочется, стало быть. И чего же тебе охота? Неужели новых ощущений? Неужели с нечистью домовой сношаться?
Понтий вздрогнул так сильно, что ощутимо закачался из стороны в сторону, и Алёне вдруг пришло в голову, что парень молчит вовсе не в знак согласия со всеми ее предложениями, которые сильно отдавали извращенностью. Очень может быть, что у него от ужаса в зобу дыханье сперло, и он просто не может ничего изречь.
Нет, такая ситуация ее никак не устраивала. Она еще рассчитывала добиться от Понтия некоторой откровенности – причем отнюдь не о его сексуальных пристрастиях, а о предмете их с Зиновией тщательных поисков. И следовало спешить, спешить – Алёна обладала очень четким чувством времени и просто-таки кожей чувствовала приближение переполошенной Зиновии с подмогой. Очень может быть, с Феичем и Лешим! Нет слов, она будет очень рада их видеть, однако не сию минуту. Сначала дело нужно сделать, подумала эта типичная Дева и повела допрос дальше.
– Ну, так и быть, – произнесла наша писательница голосом феи-крестной, которая обещает Золушке вальс с принцем. – Нечисть так нечисть, сношаться так сношаться! Устрою я тебе свидание с дочкой домового. Ох и красавица! Очень людей любит. Вот меня, проси не проси, никакими пряниками не заманишь к человеку в постель, а она аж ножонками сучит от нетерпения... Что ж, всякое бывает. Если домовым и подполянникам можно баб человеческих щупать и иметь, то почему девкам нашего племени нельзя мужиков ласкать? Вот так и она – лишь только завидит какого ни есть мужичонку, пусть даже самого плохонького и хиленького, так и затрепещет вся. Сейчас я ее покличу, и она тебя обиходит...
Понтий молчал. Вот уж воистину – Кочубей на пытке!
– Если ты ей понравишься, тебе очень повезет, – продолжала Алёна, с любопытством наблюдая за телом Понтия и диву даваясь стойкости некоторых его мышц. – Домового дочка всегда красавица и всегда юная. Ежели она тебя полюбит, это будет вечная любовь. Во сне станет тебе являться, поддерживая твою страсть. Потом начнет приходить к тебе явно, и начнется между вами бурная связь. Ты должен знать, что дочь домового ненасытна и ревнива в высшей степени, а в своей любви постоянна и неумолима. Она всегда с любовником, даже прилюдно, ибо незрима ни для кого, кроме него, и ни один шаг его не является для него тайною.
Алёна сделала паузу, давая Понтию возможность ужаснуться такой перспективе, но тот по-прежнему молчал.
«Точно, извращенец!» – подумала писательница сердито и продолжила свои старшилки:
– Коли мужчина, наскучив столь странной любовью, бросит дочь домового, она отомстит ему: безумными сновидениями с ума сведет или доведет до самоубийства того, кто послабее... Ну что, зову к тебе красавицу? Или передумал ты с ней любезничать?
Понтий задергался и что-то пробормотал. Наконец-то отверз, так сказать, уста свои! Что он говорил, Алёне слышно не было, однако в бессвязном бормотании послышались ей нотки сомнительные. Неужели не поверил в пылкость дочери домового? А может быть, его взволновали некие технические несообразности предложенного сношения? Что ж, он прав, а вот Алёна об этом не подумала. Ничего, сейчас все будет объяснено...
– Ох и верткая она, дочка домового! – с восхищением воскликнула наша изобретательная героиня, у которой фантазия работала без остановки. – Ну чисто циркачка! Да что я говорю – чисто обезьяна заморская, Чита какая-нибудь, – не удержалась Алёна от малой толики ехидства. Может, конечно, не стоило этак пробалтываться, однако она, во-первых, не смогла удержаться, а во-вторых, надеялась, что в таком положении, как сейчас, Понтий вряд ли станет зацикливаться на мелочах. – Хотя нет, им и не снилось то, что она проделывает. Вот как встанет на руки да как примет тебя в лоно свое, стоя вверх ногами, так ты и завизжишь от удовольствия, ранее не знаемого.
Она сделала паузу. Понтий опять умолк! Признаваться в том, что так хотела услышать Алёна, он, понятное дело, не собирался.
«Черт, да что же парень молчит, как топор?! – в бешенстве подумала наша героиня, которой вдруг надоело изображать из себя гестаповку и сексуальную извращенку. – Неужто и в самом деле ему охота испытать того-этого, того-самого с нечистой силой? Экстремал несчастный! Диву даюсь, как у воинствующей монастырки Зиновии мог уродиться племянник с такой склонностью к язычеству. Что же, всякие вывихи сознания нынче в моде. Ладно хоть не сатанист. А впрочем, кто его знает! Чем бы его еще пронять, чтобы он испугался и раскололся, наконец?»
И вдруг Алёна вспомнила... вспомнила любимый ею Дальний Восток, и чудный город Хабаровск, где она провела не самые худшие годы своей молодости, и замечательную, обладающими редкостными по ценности фондами Хабаровскую краевую научную библиотеку, где однажды обнаружила научный труд под названием «Гиляки», принадлежащий перу знаменитого этнографа Льва Штернберга. Книжка была издана в начале XX века, когда гиляками называли нивхов, жителей острова Сахалин и некоторых областей Приамурья. И там, в той книжке, среди гиляцкого фольклора, Алёна наткнулась на сказку, которая игривостью своей восхитила бы даже Александра Николаевича Афанасьева с его развеселыми «Заветными сказками», но мрачностью некоторых подробностей заставила бы обзавидоваться авторов современных голливудских триллеров. И вот теперь некоторые из этих подробностей она намеревалась предложить вниманию стойкого – во всех смыслах! – экстремала-извращенца Понтия.
– Только, ты это... ты уж не взыщи... – сказала Алёна тоном анонимщицы-доброжелательницы. – Совершенства в мире днем с огнем не сыщешь, хоть все ноги обей. Вот так же и домового дитятко – вроде бы всем девка взяла: и родством, и дородством, – однако же если с кем она вверх ногами совокупится, тому плохо придется. Коли встанет так-то, в ейном лоне (эх, до чего кстати взошло в голову это старорежимное притяжательное местоимение!) прорастают... железные зубы.
Понтий вздрогнул так, что тело его покачнулось, подобно маятнику старых часов, которые все не шли, но вдруг умелый мастер нашел ключ к их механизму – и вот вам, тик-так, тик-так...
– Железные, ага, – подтвердила Алёна, изо всех стараясь припомнить, какова была судьба несчастного гиляка, который встретился с женщиной, уединенно жившей на берегу пролива Лаперуза и обладавшей пресловутыми зубами в лоне своем. Ну, какова его судьба была, понятно – жуткая, само собой разумеется, и напрягаться не стоит, прикидывая варианты. Однако вспомнить, как называется по-гиляцки тот самый пролив, Алёна не смогла бы даже по угрозой публичного расстрела. А впрочем, такой возможности ей не было предоставлено, потому что Понтия проняло наконец!
Он что-то бессвязно выкрикнул и яростно задергался, пытаясь опереться на руки и вытащить свое тело из подвала. Такие попытки он предпринимал и прежде, еще до того, как отправить Зиновию за подмогой, однако сейчас, видимо, решил побороться всерьез. Тогда речь шла всего лишь о жизни, а сейчас – о том, что мужчины ценят дороже жизни: о том достоинстве, которым можно хвалиться в сауне перед приятелями, мерить по линейке, благодаря Создателя, что оно в длину не классические восемь с половиной, а в толщину – не ноль целых пять десятых, ну и которым, конечно, можно на спор заборы сшибать, когда оно в реактивном состоянии... Да, если мужчине что-то в самом деле дорого, он может горы свернуть, лишь бы это защитить и спасти!
Горы не горы, свернуть не свернуть, но нагромождение балок, которое держало его в своем плену, Понтий сдвинул-таки с места...
Что рассказала бы Маруся Павлова, если бы захотела
Маруся вошла в сруб. Тимка глянул на нее, но словно бы не увидел, и обида, расчетливо посеянная Вассианом в ее душе, расцвела пышным цветом. «Ничего, погоди у меня!» – подумала она мстительно. Сейчас, когда у нее в штанишках, в кулиске, куда вдергивается резинка, был запрятан самородный кусочек золота, она словно бы получила странное противоядие против чар Тимки. Теперь Маруся понимала – а может, ей казалось, что понимает, – будто не только он был с самого начала к ней равнодушен и использовал ее как постельную игрушку, но и она тянулась к нему лишь потому, что чувствовала себя одинокой, испуганной, бесприютной и искала защиту от судьбы, а Тимка с его мужской силой и красотой показался ей наилучшей из всех на свете защит.
