Елена Арсеньева - Любимая девушка знахаря
Признаемся честно: в Алёне Дмитриевой возобладал инстинкт. Ну вот такая она легкомысленная дамочка! Однако всякая Дева по сути своей ехидна (следует пояснить, что здесь это слово не существительное, а краткое прилагательное), а потому ее своеобразное чувство юмора никогда не дремлет, даже в самые нежные минутки. Ох, будьте осторожны, направляясь с Девой в постель! Она способна затрястись от смеха в те мгновения, когда мужчина убежден, что партнерша должна – нет, просто обязана! – содрогаться от страсти. Оно, конечно, блажен, кто верует, и личное дело мужчины считать сии содрогания проявлениями смеха или восторга, однако факт есть факт.
Итак, Алёна поддалась своей сути всецело – она начала расстегивать ремень понтиевых джинсов.
Вообще, надо признаться, с мужскими ремнями у нее по жизни дело не ладилось. Ну вот не способна была наша героиня к их расстегиванию при всех своих несомненных умственных и физических достоинствах, и все тут! С другой стороны, девяносто процентов мужчин не в силах толком расстегнуть на женщине лифчик, что их страшно бесит. Реакция (читатель может подставить другое слово) от чрезмерных умственных усилий начинает ослабевать, мужчины начинают бояться оскандалиться – и именно потому срывают с дамы данную деталь ее туалета так, что идут клочки по закоулочкам (клочки лифчика, понятно, а не дамы), а вовсе не потому, что страсть заставляет так уж сильно спешить.
Ну а Алёна не спешила. Она сосредоточилась на ремне и потихоньку-помаленьку его расстегивала. В конце концов, и расстегнула – подумаешь, бином Ньютона! Понтий в это время висел, как мешок, никак не проявляя свого протеста или согласия с ее действиями, и только тяжело, нервно дышал. Все, что торчало, продолжало торчать, так сильно натягивая ширинку джинсов, что та, в конце концов, не выдержала напора – и расстегнулась практически сама, стоило лишь Алёне за нее взяться.
Открывшиеся в распахнувшейся ширинке трусы Понтия заставили нашу прихотливую героиню улыбнуться. Ей мгновенно вспомнилась одна сугубо криминальная ситуация, когда она вот так же расстегивала ширинку джинсов неподвижного (связанного по рукам и ногам!) молодого человека, а на волю вырывался смятый шелк трусов с изображенными на нем луврами и эйфелевыми башнями, триумфальными арками и пантеонами, нотр-дамами и разными прочими сакре-кёрами... Вообще история повторяется, подумала сейчас Алёна, вспомнив, как жестоко поизвращалась над носителем тех парижских трусов, мстя ему за... Ну, короче, было за что ему мстить, тому молодому и обворожительному поганцу![23]
Нет, ничего подобного на Понтии надето не было. И все же трусы его свидетельствовали о наличии некоторой прихотливости мышления их обладателя. На них были изображены хорошенькие шампанские бутылки в ведерках (видимо, серебряных, видимо, со льдом), которые... светились – !!! – в полумраке подвала.
Ну что ж, неплохо, подумала Алёна, которая вообще была любительницей изысканного белья, как женского, так и мужского. В своем роде не хуже, чем секре-кёры и эйфелевы башни. Весьма сексуально.
И все же ничего сексуального по отношению к Понтию Алёна проделывать не собиралась. Все-таки она была утонченная особа, а каким образом можно получить удовольствие от мужчины, висящего в тисках обгорелых балок?! Вот разве что доставить удовольствие ему с помощью некоторых нехитрых общеизвестных действий... Но наша героиня отнюдь не была альтруисткой в любви, а тем паче – в сексе, во-первых, а во-вторых, никакого вообще удовольствия Понтий от нее не заслужил. Скорее он заслужил мучения. И сам виноват, что по слабости своей мужской натуры невольно дал в руки Алёны средство (напрашивается синоним – орудие, но это уже сильно отдает извращенностью!) против себя же самого, каковым она намеревалась сейчас воспользоваться на полную катушку. Ну должен же Понтий, наконец, сказать, что все тут ищут!
Из записок Вассиана Хмурова
Я не слишком хорошо помню, как именно описывал Софрон обратный путь в Россию. Кажется, он уже устал от долгого рассказа и очень путался в словах. Я помню небрежные, походя сделанные перечисления многочисленных амурских и сибирских красот, которые, такое ощущение, изрядно обрыдли рассказчику и которые он хотел бы миновать как можно скорей. Но никаких приключений он не упоминал, однако это не значит, конечно, что их вовсе не было. Но, видимо, то были обыкновенные дорожные случайности, которые не отягощали пути беглецов и не мешали им продвигаться дальше, прикрываясь курьерскими подорожными документами Стрекалова, Чуваева и Акимки, получая беспрепятственно сменных лошадей и продовольственное содержание, пока не достигли Перми.
Здесь, по происшествии полутора месяцев довольно безмятежного пути в дружбе и согласии, случилась между ними первая ссора. Вернее, не ссора, а спор.
Максим вообще всегда хотел пробраться в Санкт-Петербург, ну а Софрон спал и видел снова очутиться в нижегородской деревушке, из которой его увезли ребенком. Но от Перми в таком случае им надлежало следовать разными путями, и, понятное дело, документы, дававшие им укрытие, потеряли бы свою силу. Сам по себе стражник Чуваев в компании с гольдом Акимкою ехать по ним не могли: первый же облеченный властью проверяющий спросил бы у них, куда девался капитан-инженер Стрекалов и почему изменился маршрут их путешествия. Точно так же и появление Стрекалова без спутников неминуемо вызвало бы вопросы. Если они умерли в дороге, то где документы, сие подтверждающие? Писанине и количеству сопроводительных бумаг в России всегда придавалось огромное значение, а перевалив через Урал, путники убедились, что придираются не только к каждому слову, но и к каждой букве. Да и сами их личности вызывали пристальный интерес. Особенно внимательно рассматривали Тати. «На девку переодетую этот туземец чрезвычайно похож», – слышалось то и дело насмешливо-подозрительное, и только высокомерные манеры Максима, который безупречно исполнял роль Стрекалова, удерживали разболтанный полицейский люд от желания проверить, в самом ли деле гольд Аким Бельды – существо мужескаго полу.
Тати, надо сказать, долгая дорога впрок не пошла. Она чувствовала себя из рук вон плохо, порой лишалась сознания, порой ее тошнило по утрам, и требовалось немало усилий скрывать ее недомогание, когда Софрон и она ночевали в общем помещении для проезжающих. Кроме того, начисто пропали ее регулы, и Софрон уже не сомневался, что его невенчанная жена наконец-то забеременела. Ох, как он должен быть счастлив, размышлял Софрон, как был бы счастлив – в любое другое время! Но дети всегда случаются не вовремя, какой мужчина возьмется оспорить это? Порой Тати делалось настолько дурно, что Софрон сомневался, довезет ли ее до родимой Нижегородчины живой. Но самое ужасное оказалось в том, что Тати вовсе не хотела ехать на Нижегородчину, в какую-то глухую деревню. Она мечтала о больших городах для русских, а потому всячески поддерживала Максима, который стремился в Петербург.
Неведомо чем кончились бы беспрерывные ссоры, когда бы на выезде из Перми не настигла их случайность, которая вполне могла быть отнесена к разряду роковых. Максим, который вышел от очередного станционного начальника, нос к носу столкнулся с каким-то жандармским офицером. Тот взглянул на него озадаченно и вошел в тот же кабинет, который только что покинул Максим.
Максим же опрометью кинулся к ожидавшему его Софрону и бросил встревоженно:
– Ходу! Здесь Хомутов!
Софрон не знал, кто такой Хомутов, но он впервые видел Максима в таком состоянии.
Вскочили в повозку, запряженную свежими лошадьми, и тут же на крыльцо вылетел тот самый жандармский офицер:
– Стой, Волков! Я тебя узнал! Держи беглого!
Софрон хлестнул коней, тройка понеслась, и скоро пермская застава скрылась из виду.
Хомутов, как оказалось, был петербургский жандармский офицер, когда-то участвовавший в разгроме группы боевиков, в которой состоял Максим...
Теперь пользоваться документами Стрекалова и его попутчиков было нельзя, приходилось рассчитывать только на себя. Стало ясно, что на всем протяжении пути до Санкт-Петербурга будут разосланы депеши о задержании беглого каторжника Максима Волкова.
Максим был страшно подавлен и безропотно согласился с доводами Софрона о том, что нужно отсидеться-таки в нижегородской глуши.
* * *– Как-то странно ты себя ведешь, смертный, – хихикнула Алёна, слегка коснувшись одной из самосветящихся шампанских бутылок.
Понтий содрогнулся, хотя прикосновение было просто никаким, скорее даже намек на прикосновение, чем оно само.
– Неужто по нраву пришлось мое щекотанье?
Понтий висел молча, только тяжело дышал.
– Молчание, однако, знак согласия, – проговорила Алёна задумчиво. – По нраву, стало быть. А может, тебе еще чего-нибудь хочется? Ась?
