Павел Шестаков - Остановка
— Значит, не приедет на суд.
— Он о суде понятия не имеет.
Я уставился на нее.
Она снова поднялась. Но на этот раз не так легко, а как-то замедленно, будто устала, будто хотела показать — ну чего привязался? Однако, хоть и с видимой неохотой, Ирина дотянулась до деревянного стаканчика на письменном столе, где держат карандаши, вытащила оттуда свернутый трубочкой телеграфный бланки протянула мне молча.
«Бери, мол, читай».
Я взял телеграмму и прочитал.
«Мама я колхозе есть возможность поработать комбайне Толя».
— Видите?
— Да. Хорошо, что он ничего не знает.
Она наполнила вторую рюмку.
— Не знает. Повезло мне, представьте себе.
— Надеюсь, когда он вернется, все уже кончится.
Рюмка чуть дрогнула, но содержимое попало по назначению.
— И я в тюрьме сидеть буду…
— Почему? Вас, возможно, и судить не будут.
— Вы-то откуда знать можете?
Я испугался, что сболтнул лишнего, но Ирина сама облегчила мое положение.
— Мне адвокат тоже так говорит. Он добивается… За что меня? Я не убивала. А вы не верите?
— Это не в моей компетенции, — сморозил я крайне глупо. — Я ведь не юрист. Я насчет мальчика…
— Да зачем вам Толя? — спросила она требовательно, повысив тон.
— Мне он показался очень симпатичным… прямодушным.
— Что ж вы ему перед всем классом выговаривали?
— Учителя его позицию осуждали.
— Но вы-то для них авторитет. С каких это пор хвост собакой крутит?
Мне стало очень неловко.
— Я говорю, мальчик ваш мне понравился, но позицию он занял ошибочную.
— Так уж?
— Да, я думаю.
Ирина нахмурилась.
— А я думаю, Толька прав был. Я сама в школе училась… — Она глянула мимо меня в трюмо, что стояло у стены позади кресла, глянула, будто усомнившись в своих словах, — «да неужели? И когда ж это было!» — но, видимо, зеркало поддержало ее, — кого оно после пары рюмок не поддерживало? — и Ирина продолжила: — Сама этого Онегина проходила, пустой человек. Да его так и называли — лишний. Чего ж вы от сына хотите? Хороший лишним быть не может.
Логика в этом умозаключении, конечно, была, но ведь я не об Онегине толковать пришел. А зачем? Как объяснить, что я вину перед мальчиком чувствую и хотел бы ему полезным быть. Но, кажется, складывалось вроде бы благополучно, мальчик даже не знает о суде, занят работой, которая нравится, а мать скорее всего не виновата. Правда, доказательств не хватает, так Игорь говорил… Но разве похожа она на убийцу? А Мариночка, милая Мариночка на кого похожа? А тоже ведь вину не признает. Однако случаи разные. Впрочем, ерунда, не мне тут разбираться… Да и нечего разбираться, главное, мальчик в порядке, остается извиниться за вторжение и откланяться.
— Извините за вторжение. Нелепо получилось. Я только беспокоился о мальчике, и все.
— Не понимаю, чего вам о нем беспокоиться.
Она заметно пьянела.
— Он умный мальчик, не хотелось бы ему неприятностей.
— Каких?
Это уже пьяная настойчивость проявилась, ведь понятно было, о чем речь идет, о травме душевной в первую очередь.
— Он впечатлительный, может остро пережить, но если не знает…
— Послушайте, — перебила Ирина, — что вы меня путаете? Откуда он может знать? Почему вы все об этом? Чего допытываетесь?
Я видел, что ее раздражает не просто факт моего неуместного вторжения, но что еще, не понимал.
— Еще раз простите, пожалуйста, бестактность.
— Да при чем тут такт! Вы приходите, говорите, что от юриста… Какого юриста? Вас кто послал? Сосновский? Следователь?
— Нет, я не от юриста. Вы меня неправильно поняли, он меня не посылал.
— Но вы Сосновского знаете? Уф… фу!..
— Я вчера только познакомился с ним.
— Он Толю разыскивает?
«Господи! Она же в самом ужасном нервном состоянии, да еще пьет, в голове сумбур, мнительность, потеря реальности, все одно к одному. Она меня за какого-то сыщика принимает… подосланного. Надо же!»
— При чем тут мальчик? — настаивала Ирина.
Мы уставились друг на друга. «А есть ли мальчик-то?» — невольно перефразировал я известную фразу и тут же обозлился на себя — вот уж книжное воспитание, вечно литературные реминисценции в голове!
— При чем тут мой сын? Вы же меня обвиняете, а не его!
— Я никого не обвиняю.
— Вас Сосновский подослал! — сказала она уверенно.
— Какая чепуха!
«Однако Игорь хотел повидать мальчишку. Выходит, не совсем чепуха… Но меня-то никто не подсылал. И точка».
Я поднялся.
— Подослали, — произнесла она, понизив голос почти до шепота, но четко и уверенно.
Я невольно снова опустился в кресло.
— Почему вы так думаете?
— Так вас же и тогда подсылали, чтобы Тольку высмеять на всю школу. Вы ему опять навредить пришли.
Я был ошеломлен.
— Клянусь вам. Честное слово. Я сам…
— А тогда? На диспут тоже сам?
— Тогда меня пригласили. Директор школы…
— А… Соковыжималка.
Я не понял.
— Что вы сказали?
Ирина усмехнулась и потянулась к бутылке. Я протянул руку.
— Не нужно. Вам достаточно.
— Сама знаю. — Но наливать пока не стала. — Марина, значит, попросила?
— Да. Но при чем тут?…
— Соковыжималка? Кличка у нее такая.
«У «милой Мариночки»? Однако…»
— Свое всегда отожмет, до капли. Это ж надо, на мальчишку профессора напустила.
— Я доцент.
— Она объявляла, что профессор будет. Да какая разница! Тяжелую артиллерию выпустила, лишь бы придавить.
«Что же это я слышу такое?» — подумалось с горечью.
— Не сама, так чужими руками.
«Моими в данном случае».
— А вы не обозлены? Не преувеличиваете?
— Ну! Я у нее в классе всю литературу изучила, да еще русский язык.
«Вот! И она?..»
— И муж ваш, кажется, в этой школе учился?
— Учился. На беду свою.
Ирина снова потянулась к бутылке, на этот раз решительно. Руки у нее были красивые, с длинными пальцами и без единого колечка. Не было и обручального.
— На палец смотрите? — заметила она. — Да, не ношу. Теперь. Сняла. Слушайте, выпейте рюмку, а? Помяните покойного.
Не дожидаясь согласия, она поставила вторую рюмку.
— Не откажите, профессор. Вам же его сын симпатичен.
Сказано было с насмешкой. Я подчинился и пригубил.
— Вот и ладненько. С покойным супругом мы в одном классе учились. И с Сашей… С Саней. Который утонул.
— Черноволом?
— Как вы догадались? А… вы же от Сосновского. Стало быть, в курсе.
— Вы ошибаетесь.
— Ладно вам! Какая разница! Короче, мы все учились понемногу. Правильно? Вместе. Но Выжималка относилась к нам по-разному. Меня баловала, понятно. Как дочь… А вы моего папу не знали? Его весь город знал.
— Простите. Кто был ваш отец?
— Не знали. Гастроном № 1, — произнесла Ирина с гордостью. — Это был магазин! Не то, что сейчас. Отец умел.
«Вот оно что!..»
Невольно я вспомнил люстру, сверкавшую под потолком магазина. Мы тогда почему-то больше люстрой любовались. А то, что на прилавках — икра там, крабы, колбасы, которые по двести граммов взвешивались, — это как должное воспринималось. Да, было время, когда магазин выглядел богаче, чем дом его директора. Теперь в основном наоборот…
— Значит, вы на учительницу не жаловались? — переспросил я, отмечая, что Мариночка и тогда уже умела ценить главное, а не на люстры пялиться.
— Нет. Доставалось мальчикам. Но я переживала, конечно. Ведь у нас уже тогда был этот… то, что называют «треугольник». Сначала дружба, как водится, а, потом я вышла за Бориса. Вы спросите, почему?
Я не собирался спрашивать, ей самой хотелось говорить.
— Борис был в беде. Я не могла нанести ему удар. Понимаете? Думала, что выполняю долг. На самом деле пожалела. А жалость всегда подводит, верно?
— Не думаю.
— Во всяком случае, пользы не приносит.
— Простите. Беда была серьезной?
— Как посмотреть… Ему казалась серьезной. Его отчислили из сборной по баскетболу.
Я подумал — наверно, все-таки беда. Что мы знаем о таких, это о чемпионах только и слышно.
— Для него это была беда. Отец, правда, смотрел спокойнее. Он говорил: «Парень, всю жизнь с мячом не попрыгаешь». А я решила — это проверка на прочность. И бросилась спасать. Но это не значит, конечно, что я не любила Бориса. А потом Толя родился.
— И треугольник распался?
— Треугольник? Саня повел себя хорошо. У него-то характер был истинно спортивный, хоть он спортом и не занимался. Сказал, проигравший должен уйти.
Конечно, не моя особа вызвала этот поток воспоминаний и признаний. Это в ней копилось и требовало выхода, а я подвернулся только. И хотя я не любитель полупьяных откровенностей, кое-что не могло меня не заинтересовать.
— Черновол уехал?
