Павел Шестаков - Остановка
— Ладно, мистер Холмс.
— Какой я Холмс? Больше, чем на Лестрейда, не тяну, — возразил Мазин без рисовки, и я почувствовал, что день выдался не только трудным, но и не очень удачным. Может быть, потому он за меня и ухватился, как говорится, на безрыбье…
— Что же тебя интересует? — спросил я, чтобы упростить и сократить процедуру. Время-то было позднее, а ему еще выспаться следовало. Но он ответил:
— Все.
— Ну все, с моей памятью, слово в слово не передашь, да и не те у меня сведения, что агенты ноль-ноль добывают…
— И все-таки я бы с удовольствием прослушал полную запись вашего разговора.
Я не понял, насколько всерьез это сказано, и на всякий случай пошутил:
— В следующий раз снабди меня соответствующей аппаратурой.
Он покачал головой.
— Нет, брат, с тобой это бесполезно. Ты записи бояться будешь.
В самом деле! Я представил, что каждое мое слово записывается, и сразу почувствовал себя неловко. Получилась бы чушь, жвачка… Как профессиональный лектор я привык к тому, что фиксируемое слово должно быть предварительно нанесено на бумагу, и произносить его следует с осторожностью, взвешивать и отделять от слова непосредственного. Да разве я один так привык? Если разобраться, не тут ли начинается та двойственность, когда на собрании говорим одно, а выйдя из зала — совсем другое? Но хоть и не раз я с сомнением себя спрашивал, стоит ли так живой речи опасаться, самому мне уж не перестроиться, слишком долго привыкал.
— Да, ты прав, пожалуй, техника пугает.
— Техника? Или что другое?
Об этом можно было бы долго говорить, но я предпочел не углубляться, поберечь его время и изложить то, что интересовало Мазина, возможно подробнее.
Он слушал, не прерывая. Я знал, вопросы будут потом. Но вопросов, может быть потому, что устал он, оказалось меньше, чем я ожидал, были они простыми и только требовали подтверждения моих же собственных слов и вещей в общем-то очевидных, — о состоянии Ирины, о ее нервических страхах перед утопленником, о сыне.
— Значит, мальчик ничего не знает?
— Конечно, и это делает ей честь.
— Ты так думаешь?
— А ты?
Он со мной согласился.
— Ну что ж отправляйся со своей секретной миссией.
Я ожидал, что Мазин предложит мне что-то узнать, но никаких «заданий» он давать не собирался, и я спросил:
— Почему секретная?
— А как же! Незнакомый адресату человек, везешь посылку неизвестного содержания.
— Ну что неизвестного? Трусы, майки.
— А ты будешь все пересматривать?
— Нет, разумеется. Разве нужно?
Он засмеялся.
— Нет, разумеется.
Теперь, после разговора, Игорь снова шутил, и я было подумал, что не так уж он устал и можно было его к себе зазвать, а в ожидании посмотреть интересующий меня «Литературный альманах».
Но Мазин быстро посерьезнел, и стало заметно, что устал все-таки, и сказал просто:
— Заданий никаких. Но поговори с мальчишкой по возможности доверительно.
— О чем?
— Обо всем. Что его интересует, и что он сказать захочет, выслушай внимательно.
— Он там на комбайне работает.
— И о комбайне послушай. Их ругают в газетах, вот на месте и разберешься.
— Попытаюсь, — ответил я в тон.
— Комбайн косит и молотит, а жатву люди убирают, — добавил Мазин не очень понятно.
— Значит, еду без микрофона?
— Без микрофона… На машине поедешь?
— Нет, автобусом. Поберегусь.
Вот с такой приблизительной инструкцией, а скорее антиинструкцией, уехал я в таинственное для меня Кузовлево. Говорю, таинственное, раз уж Мазину угодно было назвать миссию мою секретной.
В пути, однако, ничего таинственного не происходило. Было просто жарко и утомительно. Асфальт на шоссе «плыл» под колесами тяжелых машин с хлебом, которые то и дело проносились мимо. Одни выглядели аккуратно и деловито — высокие борта надежно держали зерно, брезент поверху был тщательно пригнан, другие громыхали разболтанно, с открытыми кузовами.
— Сволочи! — отозвался мой сосед по автобусу, когда мы встретили уже третью непокрытую машину, — знаете, сколько зерна может ветерок за рейс выдуть?
Я не знал, но видел, как жаркий ветер выхватывает пшеничные зерна из кузовов.
— До десяти процентов.
— Неужели? Почему же не прикрывают? Брезента, наверно, не хватает?
— Всего у них хватает. Задраивать не хотят.
— Ленятся?
— По-старому жить привыкли. Кто быстрее привезет, сдаст, тот и герой передовой. Вот и привыкли галопом на элеватор, а завязывать-развязывать время требуется.
— Но ведь теперь другие стимулы, — возразил я, вспомнив телевизионные передачи об агропроме, бригадном подряде и других полезных начинаниях.
Собеседник, человек в кепке и тельняшке, выглядывающей из-под распахнутого ворота, посмотрел на меня:
— Стимулы другие, а люди?
И, не дожидаясь ответа на вопрос, заданный, очевидно, как риторический, прикрылся газетой не то от меня, не то чтобы не смотреть в окно.
Кузовлево оказалось большим и обустроенным селом с белыми, силикатного кирпича, общественными по стройками, окруженными такими же новыми, но красными кирпичными, типа коттеджей, жилыми домами. Правда, дворы смотрелись еще голо, не обросли садами.
Человек, которого я должен был найти, чтобы «выйти на Анатолия», комбайнер дядя Гриша, взявший мальчика под опеку, жил в старой части села, в доме не столь нарядном, зато добротном, в давно обжитом дворе царили тень и прохлада, воздух был чистым, не пропитанным пылью. К сожалению, — впрочем, я этого ожидал, — хозяина дома не было, трудился в поле, и Толя с ним, естественно. Поэтому я, выпив холодной колодезной воды, по указанию хозяйки отправился дальше, в бригаду, на этот раз на попутной машине.
Машина бежала быстро, но скорость меня не радовала, дорога была ухаб на ухабе, и ощущалось это чувствительно.
Водитель заметил мои неудобства.
— Тряско? — спросил он, но не обнадежил. — Ничего не поделаешь. Недавно по телевизору выступали, что нужно говорить не жатва, а страда. Так что пострадаем за общее дело. Или возражаете?
— Пострадаем.
— А с другой стороны, вам за что? Мы-то на подряде. Вот и гоним, — все-таки посочувствовал шофер.
— И зерно брезентом не укрываете? — не выдержал я очередной выбоины.
— Ну кто вам сказал! — обиделся он. — Как младенца пеленаем и везем нежно, чтоб не расплескать. Вот поедете обратно, сами увидите. А сейчас поспешать нужно.
— Далеко еще?
— Рукой подать. А вам в бригаде кто нужен?
— Мне, собственно, приезжий один… Подросток.
— Толик?
— Знаете?
— Занятный парнишка.
— Что именно?
— Городской, а хватка наша.
— Сельская?
— Механизаторская. Ему дядя Гриша свой комбайн доверяет. А вы родня ему? Не дедушка, случайно?
— Нет. Я по поручению. Мать передать кое-что попросила.
И я показал сумку.
— Беспокоится мамаша?
Я не стал распространяться.
— Дело материнское.
На том и договорились.
Машина притормозила у вагончика-бытовки. Неподалеку от вагона в тени старой акации за врытым в землю столом сидел крепкий мужчина и ел борщ из алюминиевой миски.
— Вот он, дядя Гриша, — сказал водитель, и едва я успел соскочить, газанул по недавно наезженной колее в поле к комбайнам, грузиться.
Я подошел.
Дядя Гриша смотрел на меня, положив деревянную ложку на край миски.
Я представился. Правда, довольно невразумительно.
Дядя Гриша сдвинул не то выгоревшие, не то седые брови.
— Что посылку привезли, понял, а вот кто вы, не понял.
— Да это не так существенно.
— Садитесь, — предложил он, не возражая.
Я присел на грубо обструганную лавку.
— Если несущественно, тогда другое дело.
Теперь я не совсем его понял. Но он продолжил:
— Если вы человек посторонний, значит, отдал — уехал, и все дела. Хотя вы, выходит, специально приехали, не в командировку, значит, не совсем посторонний?
— Все-таки больше посторонний.
— Дело ваше. А я-то подумал…
— Что вы подумали?
— Да что вы вроде отчима или кандидата в отчимы.
Я и смутился и улыбнулся невольно.
— Разве я похож на кандидата… в женихи?
— А что такого? По закону не ограничено. Седина в бороду… Ну, ладно. Это я так. Все-таки он мне доверился, вот и интересно. Ответственность несу.
Ответом моим он, конечно, остался недоволен, но и не попрекал меня за скрытность.
— Вы ему ближе, чем я, — добавил я утешительно.
— Да ничего, уживаемся.
— Где же он?
Дядя Гриша показал ложкой на приближающийся комбайн.
— Вот…
— И как он работает на машине?
— Справляется, помаленьку. На рекорд еще не вышел, но на кусок хлеба заработать может.
Комбайн приближался, пригибая и, срезая густой хлеб. Дядя Гриша махнул рукой, и машина остановилась, поравнявшись с нами.
