Екатерина Лесина - Улыбка золотого бога
– Нелли для любимого на все готова была, даже в тюрьму пойти. И пошла. А я осталась, и Гарик остался… Громов-старший был доволен.
– Они были женаты?
Алла не удивилась, легкое пожатие плечами, шаг к воде – настил опасно качнулся, и по тревожной поверхности озера побежали еще волны.
– Нет, не были. Он обещал ей, но сами понимаете, такие обещания… они изначально бессмысленны. А Нелли всерьез восприняла, потом, наверное, сама себя убедила, что свадьба состоялась, что именно она – Гарикова супруга.
– А почему он женился на вас?
– Не знаю. Со страху, или отец посоветовал, чтобы я молчала, я ведь знала правду и могла бы испортить карьеру. Или потому, что не хотел жениться на Дусе. Его отец почему-то очень настаивал на этом браке, а Гарик… вы же видели Дусю, за прошедшие годы она нисколько не переменилась. Так что… вот такая история. Кстати, опережая вопрос. Да, с Нелли я встречалась, потом, после ее отсидки, неоднократно. Я ее нашла, настояла на лечении и его же оплатила, и я ее хоронила.
– И за могилой тоже ухаживаете вы?
– Я.
– Тайно?
– Нет, не тайно, но… мне стыдно появляться там. Она ведь по-настоящему любила этого паршивца, а я просто сделала хорошую партию, воспользовалась случаем. Яков, я понимаю, что все это мерзко, грязно и подозрительно, но Нелли к смерти Гарика отношения не имеет, разве что его совесть заела… Нелли – это память… символ.
– Что? – догадка, осенившая меня, нелепа и неожиданна, но она имела право на жизнь и, кажется, многое объясняла.
– Символ, – послушно повторила Алла. – Скелет в шкафу, чтобы не только знать, что он там есть, но и видеть.
В небе громыхнуло. Пора возвращаться. Пора звонить Ленчику. Кажется, эта история еще более закручена, чем думалось вначале.
И вправду ли накликал беду бубен, либо же дикий сын степей, взявший его в руки, просто не знал, как иным способом сказать о своем предчувствии, порожденном прикосновеньем не по сезону сухого ветра, шелестом степных трав, волны которых он гнал к кроваво-предзакатному небу, и обкушенной с одного краю луной. Не то чтобы Вадим верил в предчувствия, скорее не пытался отрицать их столь яростно, как иное, услышанное вечером, и сам же, выбравшись из юрты, долго стоял, пялился на луну, вдыхая чистый воздух и отмахиваясь от ставшего уже нудным бумканья. Не думал он о брошенном вскользь предсказании, но утром, когда случилось-таки злое, вспоминал, выискивал в памяти приметы и клял себя за невнимательность.
В стойбище прикатил не Игорев «уазик», но председателева «Нива», тоже запыленная до того, что исконный темно-зеленый цвет был различим разве что на боковых зеркалах да створках дверей. Вылезли двое: человек в милицейской форме, при подполковничьих погонах, и второй, в штатском.
– Это вы Гвельский будете? – поинтересовался подполковник, озираясь. Во взгляде его не было брезгливости, свойственной чиновному человеку, попавшему в захолустье, скорее уж читалась некая радость узнавания. С ним здоровались, робко, издали, и он кивал, оглядываясь на штатского, который держался с характерным отчуждением.
– Проедемте с нами, – сказал подполковник, когда Вадим представился.
– Куда?
– Туда, где вам надлежало бы быть, гражданин Гвельский, – брезгливо ответил штатский, забираясь в машину. – На вашем месте я подумал бы над веским объяснением причин вашего отсутствия.
Подполковник виновато потупился, точно извиняясь за невежливость коллеги, а Вадим сразу о бубне вспомнил и о беде, которую тот предсказывал. Не зря, как выяснилось, вспомнил. Ехали долго, «Нива» ползла по бездорожью, то подпрыгивая на ухабинах, то пробуксовывая, то хрипя мотором, выбираясь из очередного провала.
Вадим, устроившись на заднем сиденье, обеими руками вцепился за свисающую с крыши кожаную петлю. Спрашивать о том, что все-таки случилось, он не решался. Да и то, недолго ехать, на месте расскажут.
– И чем же вы там, в стойбище, занимались? – все-таки не вынес молчания штатский. Хоть бы представиться изволил или звание сказал, а то неизвестно, как к нему обращаться.
– Собирал информацию, – на ходу соврал Вадим. – Местные легенды, мифы, предания…
– Зачем?
– Для работы над диссертацией. О традициях и суевериях, знаете, дым иллюзий прошлого.
Ложь слетала легко, а штатский то ли поверил, то ли только сделал вид, что верит, но кивнул, соглашаясь, и в узком водительском зеркальце отразилась дружелюбная улыбка.
– А все-таки какие отношения у вас были с покойным Свищиным?
– Покойным? – спросил, и похолодело, оборвалось внутри – неужели Игорек? Несчастный случай? Самоубийство?
– Убили, – все так же улыбаясь, ответил штатский. – Взяли и убили, представляете, какая незадача?
– Ночью?
– Ночью, ночью… Кстати, а почему вы так решили?
Почему? Да разве ж он знал, откуда пришло понимание, что погиб Свищин именно ночью, незадолго до того, как пронесся по степи первый удар бубна. Но промолчать, отвернуться, стряхнув с себя настороженный взгляд штатского, значило расписаться в виновности. И Вадим ответил первое, что пришло в голову:
– Собаки выли.
– Собаки, значит. Выли, значит. Верная примета, что ли? А вы разве верите в приметы?
Тут сказать было нечего, да и лагерь показался – серые палатки, дым над полевой кухней, Игорев «уазик», стреноженный конь проводника, пасущийся чуть в отдалении. Коричневые зевы раскопов, в которых сегодня никто не работал, и пустота.
– А люди где?
Не ответили. Машина остановилась, и штатский велел:
– Выходи.
В его резком, хамоватом переходе на «ты» почудился почти что приговор.
– Иди, иди, погляди.
А поглядеть и вправду было на что. Тело лежало в раскопе, прикрытое куском мешковины, из-под которого торчали модные Игоревы ботинки, американские, подаренные друзьями-археологами по случаю совместной экспедиции года два назад. А поди ж ты, почти новые, чуть поистерлись, но не поплыли, не потеряли форму.
Вадим с трудом прогнал неуместные мысли, а штатский, спрыгнув в раскоп, сдернул мешковину.
– Ну что, полюбуйся, как оно.
Отвратительно. Но Вадим заставил себя смотреть. Это же Игорь, Игорек, друг и приятель, больше приятель, конечно, но пять совместных экспедиций, одна даже международная, с десяток совместных статей, бессчетное количество совместных вечеров со спорами до хрипа и водкой, или коньяком, или просто чаем, крепким до горечи, заваренным прямо в стаканах. Это не Свищину-начальнику, который вчера увольнением грозился, горло перерезали, это Игорька убили.
Сволочи.
– Что ты сказал?
– Ничего, извините, – Вадим прикусил губу до крови, но легче не стало.
– Нет, верно, сволочи. Вот всю жизнь я такими сволочами занимаюсь, ловлю, понимаешь ли, ищу, понять пытаюсь, чего им, сволочам, для счастья не хватает.
Штатский наклонился и заботливо укрыл тело.
– А с вами, гражданин, у меня отдельный разговор будет.
Белый низкий дом, стрельчатые окна, забранные снаружи решетками, не узорчато-коваными, а цельнолитыми, промышленного производства. Не потому ли эти черные прямоугольники смотрятся чуждо? Как и сама мебель – обыкновенная, немного неуклюжая, немного неновая, немного неудобная – высокая спинка, жесткое сиденье и колени, упирающиеся в крышку стола.
– Пиши, пиши, не разводи волокиту.
Белый лист бумаги, шариковая ручка в непослушных пальцах, непонимание – чего они хотят? Чего он хочет, Владислав Антонович Громов, следователь, человек неместный и неприятный, нахрапистый, наглый… и не собирающийся отступать?..
– Я не мог убить, – очередная попытка объясниться, изложить вещи очевидные, но упорно игнорируемые. – Понимаете, не мог я! Я в стойбище был!
– Вот, и об этом тоже пиши. Кстати, от стойбища до лагеря не так и далеко, если верхом, то минут сорок. И назад столько же.
– Я не умею ездить верхом!
– Неужели? А имеются показания, что умеешь. Из лагеря-то ты не на машине уезжал, а на лошади.
– Это… это случайность. Я тогда в первый раз в седло сел.
– Все когда-то в первый раз бывает. А потом во второй, и в третий.
– Да кто бы мне коня доверил!
– А это ты сейчас и напишешь кто.
– Я дороги не знаю! Я бы заблудился!
Владислав Антонович тяжело вздыхает, тянется к нижнему ящику стола, движения его нарочито медленны, и от этого становится даже не страшно – жутко. Почти так же жутко, как в том сне с идущими по следу всадниками.
