Екатерина Лесина - Проклятая картина Крамского
Вновь пишу не о том.
Не шали меня заботят, моя дорогая Амалия, но неизбежное приближение дня, вернее, вечера, когда супруга моя вновь предстанет пред очами высшего света. Она спит и видит тот бал, предвкушая триумф, а у меня не хватает силы духа, чтобы упредить ее.
Матрена не ведает, сколь жестоки бывают люди!
И мне страшно.
Я боюсь, что ее не примут. Или примут, но как удивительную зверушку, забавное существо, на которое можно глядеть, удивляться ее существованию, однако невозможно признать равною… Я боюсь и того, что она своею красотой, наивностью привлечет тех, кто не слишком-то порядочен.
И я бы сказал ей обо всем, но… как испортить ей радость? Это сродни тому, что отнять у ребенка Рождество Христово.
Да и, мнится мне, не поймет Матрена. Решит, что вновь я ревную. А я и вправду почти теряю разум от ревности, стоит представить подле нее того же В.
Что мне делать?
Ты скажешь, делать то, что я должен. Но беда в том, что ныне я запутался совершенно и сам не знаю, что же я должен. Отступить? Удержать? Не отпускать ни на мгновенье, рискуя при том обрести славу ревнивого безумца? Пускай, я и вправду безумен, ревнив, когда речь заходит о ней.
Такова любовь.
Ты спрашивала как-то, на что я готов ради любви. Теперь я знаю ответ: на все.
Пожалуй, еще немного, и я, уподобившись древнему тирану, заберу супругу, запру ее в высокой башне, заставив вернуться в то прошлое, где я был счастлив. И часть меня жаждет того, говорит, что я имею полное право поступать так, как заблагорассудится. Не я ли вызволил ее из неволи? Не я ли дал ей свое имя и положение? Сделал холопку Бестужевой? Так почему я должен поступаться своими желаниями и счастьем? Другая же часть меня твердит, что я все равно не был бы счастлив, сделав несчастною Матрену. И что самопожертвование – это естественно для любви. Хотя ты, моя дорогая Амалия, только посмеешься. Я никогда-то не был склонен жертвовать собою и во многих иных людях, с которыми случалось мне сводить знакомство, качество сие полагал недостатком.
Выходит, я изменился, моя дорогая Амалия. И переменам этим должен быть благодарен судьбе, которая свела меня с Матреной и позволила узнать, что есть истинное счастье».
Амалия, давая волю раздражению, скомкала письмо и отправила в камин.
– Мы едем в Петербург, – объявила Амалия компаньонке, тенью притаившейся в углу. Та кивнула, как обычно, не удостоив Амалию ответа.
Да и нужен ли он был?
Компаньонка давно усвоила свое место в этом доме и не собиралась ничего менять. Амалия же… Что ж, маменька будет рада, что дщерь ее беспутная решила вернуться в столицу. Вероятно, сочтет, что доводы ее достигли разума Амалии и та решила все же найти себе жениха.
А может, и вправду…
Есть люди помимо Давида… Пусть он и дальше возится со своею холопкой, пуская пузыри от счастья… Амалия же… Амалия забудет и его, и письма эти. Выкинет из головы.
Или нет?
Памятью она обладала чудесной, на свою беду, и самолюбием, излечить которое было куда сложней, нежели сердце. Что сердце? Поноет и перестанет, но мысль о том, что и дальше, всю свою жизнь Амалии придется сталкиваться с Бестужевой… и делать вид, что рада этим встречам… и притворяться ее другом…
Нет, это несколько чересчур.
Ладно, если уж маменьке так хочется устроить очередные смотрины, Амалия потерпит. Она даже постарается не быть слишком придирчивой, вдруг да и вправду попадется приличный человек. Но и Бестужевых без внимания не оставит.
Чутье подсказывало, что предстоят презанятные времена.
Амалия усмехнулась и, подвинув лист, написала:
…Дорогой мой друг.
Счастлива слышать, что ты наконец нашел в себе силы признать собственную слабость. Отчего-то мужчины полагают за достоинство быть не просто сильными, но сильнее всего на свете. Я вовсе не призываю тебя стенать и лить слезы, но лишь говорю, что жалобы твои мне понятны и делают понятнее и ближе тебя самого.
Что же касается твоих желаний, то, мнится мне, они тоже более чем естественны. И справиться с ними способен лишь ты. Я же, со своей стороны могу обещать, что всегда выслушаю тебя и не стану смеяться. Во всяком случае, постараюсь.
А заодно уж я решила, что пришло время и мне вернуться к светской жизни, тем паче ты сам знаешь, что матушка моя все еще мечтает о моем успешном замужестве. И мне придется пойти ей навстречу, пусть и вовсе у меня нет ни малейшего желания связывать себя узами брака…
Первый бал.
Не вечер в доме, не представление, но именно бал… Сердце то замирало, то бросалось вскачь. И в голову лезли всякие мысли… А не слишком ли вычурно платье? Прическа, над которою трудились не один час, выдержит ли она бал? И сама Матрена… ей ведь придется говорить… танцевать… Она чудесно танцевала, но дома, с супругом.
Вдруг да растеряется в обществе?
Или не растеряется, но случится так, что бальная книжка ее останется пустой?
Если, несмотря на наряд и драгоценности, в ней увидят вовсе не будущую графиню Бестужеву, но бывшую холопку…
Или вовсе не пустят?
Нет, такое невозможно… Графиня не простит подобного позора, а падет он не столько на Матрену Саввишну, сколько на все семейство Бестужевых. Кто захочет ссоры?
– Волнуешься? – Супруг был спокоен, и это спокойствие, его надменная ленивая улыбка злили неимоверно. Что стоило ему выказать хоть какое-то волнение? – Вот увидишь, все будет замечательно… Ты прелестна.
И ручку поцеловал.
Не сказать, чтобы Матрена вовсе успокоилась, но… уверенности прибыло.
И было все именно так, как она представляла.
Бальная зала.
Сотни свечей.
Несколько душно, немного тесно… Людно, естественно. И Матрена с восторгом разглядывала пеструю эту толпу. Ах, до чего многолика она! Дебютантки в белом кружеве, в дозволенных этикетом жемчугах, схожие друг с дружкой, словно сестры. Хотя, видит бог, меж Матреной и Аксиньей куда больше различий, нежели меж этими ряжеными девицами, что, прячась за юбки тетушек и матерей, ревниво разглядывают друг друга…
И дуэньи их в нарядах куда более роскошных – у возраста имеются свои преимущества – не отстают от подопечных. Вооруженные лорнетами и моноклями дамы степенно раскланиваются друг с другом, кивают, порой роняют пару слов, которые не более, нежели дань вежливости. На самом деле же каждая следит и за вверенною заботам ее девицей, и за ее конкурентками. А заодно уж кавалерами из тех, что представляют особую ценность на брачном рынке. Вдруг да случится оказия для знакомства?
Вдруг да знакомство это перерастет в нечто большее?
Почтенные дамы высокого звания стоят над этой озабоченной единственно вопросами устройства выгодного брака толпою. Им доставляет удовольствие наблюдать за чужими играми, но и собственные они порой ведут, соглашаясь протежировать какую-нибудь милую или же не милую, но состоятельную особу…
Кавалеры… Что ж, иные сами ищут знакомства, выбирая на ярмарке невест тех, кто не столько красив, сколько способен принести супругу небольшое или же, напротив, большое состояние. Но этих охраняют особо рьяно, оберегая от неудобных знакомств… Иные же, хоть и не уклоняются от круговорота этого брачного рынка, но все ж держатся наособицу, строго, всем видом своим давая понять, что вовсе не заинтересованы в заключении брака…
Наособицу держатся и пары замужние.
Впрочем, как обмолвилась Ольга, нынешние нравы столь вольны, что допускают появление мужа без жены или, хуже того, жены без мужа… Сказав это, она выразительно взглянула на Матрену, будто бы ожидала от нее именно такого поведения.
– По-моему, это… неправильно. – Матрена потупилась. Все же, пусть норов у старой гадюки был и вправду гадостен, но имя ее значило в свете многое. И это имя было нужно Матрене.
Пока не появится собственное.
И ради того Матрена готова была терпеть уколы… В конце концов, с Мизюковой было ничуть не легче, но Матрена справилась. И с гадюкой, глядишь, поладит…
– Милочка. – Ольга одарила невестку насмешливым взглядом, в котором читалось, что все-де уловки Матрены видны и понятны, и потому не следует ей и дальше притворяться невинною овечкой, пустое это. – Я рада, что ваши моральные принципы столь высоки, что позволяют осуждать других. Надеюсь, они же помогут вам избежать ошибок…
