Геннадий Астапов - Идет охота на "волков"
Рассмеялись.
Коки на камбузе варганили что-то вкусное, по теплоходу распространялись запахи. Иван Иваныч внезапно остановился.
— Слушай, Булат-Сифон, ну его к херам, твой «Англетер»! Большую каюту выделю — оставайся здесь! Охрана надежная, сам знаешь, и сервис в порядке. А?
— Отчего же? Можно! — ответил тот, вдыхая аромат жареного мяса, они с Ланцетом изрядно проголодались. — Только на одну ночь, Иван Иваныч. Завтра — назад. Дела, дела.
— И договорились! Как насчет душа, освежиться с дороги?
— Было бы не плохо. Не помешает.
Гостей устроили в просторной каюте. Иван Иванович предлагал две отдельные, но Булат-Сифон, в целях безопасности, подумав, отказался. Питер все же не Алма-Ата, хотя и там спокой только снится. Пусть тут и охрана надежная, и хозяин радушный, но… Бог бережет, и сам старайся. Вдвоем, оно веселее будет. Просторной каюта называлась по морским меркам, по общепринятым же, это небольшое помещение с двумя кроватями, с двумя креслами и тумбочками, встроенным платяным шкафом и иллюминатором, с видом на причал. Впрочем, все довольно уютно, со вкусом и шармом.
Булат-Сифон разделся и по пустынному коридору прошлепал в душевую, отрегулировал теплую воду, намылился, и стоя на резиновом коврике, с наслаждением поливал себя упругими струями. Сполоснувшись, тщательно вытерся махровым полотенцем, и набравшись бодрости, насвистывая, отправился одеваться. Ланцет проделал все то же самое.
Через сорок минут собрались в кают-компании на ужин. Ужин был вкусным и обильным, говорили о всякой ерунде, Иван Иванович будто и не помышлял о деле, а попытки Булата-Сифона вежливо пресекал. Наконец насытились. Пили мало, хотя стол ломился от бутылок, Булат-Сифон не пил вовсе, а жирное ел осторожно. Язва. Вышли на верхнюю палубу, поднялись на спардек и, устроившись в креслах-качалках, закурили. Присутствовали только воры в законе, остальные остались на шкафуте и, опершись руками на леера, глядя на грязную воду, плещущуюся у ватерлинии, перекидывались шутками.
Солнце закатывалось, стояла редкая, без дождя, теплая погода. В порту вскрикивали буксиры, помогая швартоваться прибывшему лайнеру из Франции. Иван Иванович подвинул к себе пепельницу, стряхнул пепел.
— Во-от. Теперь можно. — на правах хозяина сказал он. — Можно и о деле. — Несколько помолчал. — Я уполномочен, Булат-Сифон, от имени питерского сходняка предложить пятьдесят процентов. Ты знаешь. Мурловка эта, Мурка, — при упоминании её клички, лицо Ивана Ивановича перекосилось злобой, — позволила себе роскошь кидать воров. И не просто кидать, а кидать по-крупному. Плюс к тому завалить четырнадцать невинных людей. — Иван Иванович еле сдерживался. — Левушнице давно надо дать наркоз. Нам помощь нужна. Нужна, Булат.
— Ну, что ж. — Булат-Сифон запнулся, сглотнул слюну. — Мы собирали воров на конду. Нашему сходняку я зачитывал твою клеву, Иван Иванович. Аргументы весомые. — Булат-Сифон решил не говорить пока о своей обиде на Мурку. Не подвернись Ивана Иваныча, ей все равно объявлена была бы война. А теперь, по такому случаю, надо поломаться с понтом, набить цену, авось на будущее пригодится. Он вздохнул. — Плохо, что с бабой дело приходится иметь. — сказал он. — Бабы коварны и расчетливы, чуют опасность за километр, но вследствии природной глупости — почти не испытывают страха. А эта — умная стерва. И у неё двести пятьдесят стволов. Прикинь? Иван Иваныч? Алтушками она не занимается.
— Знаю, знаю. — нетерпеливо перебил Иван Иванович, сложив пальцы шелбаном и швырнув бычок за борт, в блестевшую от нефти воду. — Не крути статистику, Булат-Сифон. Тебя не устраивают пятьдесят процентов?
— Я и говорю. Устраивают. Только с неё возьмешь? Этот куплет мы спели, она не собирается их возвращать. Де-фолт!
— Ну, и…
— И помогу я тебе, Иван Иваныч, считай задаром. Символически. Десять процентов я завтра должен увести с собой.
— Ско-олько? Охренел, Булат? Десять процентов! — Иван Иванович медленно поднялся из-за стола. — Это не серьезно! Пять процентов. Пять! И то много. Остальные сорок пять после победы.
— Не катит. — качнул головой Булат-Сифон. — После победы никто ничего не возьмет. Не у кого будет. Или ты, Иван Иваныч, надеешься найти в её доме сундуки с изумрудами? Хотя… Хер его знает… Ладно, семь. Но не меньше!
— Шибер косоглазый! Ладно! Семь — так семь! Завтра с утра получишь. С таможней помочь?
— Не беспокойся, Иван Иваныч. С таможней в порядке.
— Лады.
Ударили по рукам. Опять спустились в кают-компанию обмыть соглашение.
— Теперь можно и расслабиться. — Булат-Сифон весело посматривал на Ланцета. — Можно и оттянуться! Молочком.
Выпили армянского коньяка, любимого коньяка Ивана Ивановича. Никакие Камю, Метакса и прочие не сравнятся с армянским, считал он. Только истинные любители с тонким вкусом могут по-настоящему оценить этот солнечный напиток. Держались все непринужденно, шутили, смеялись.
— Я вот, смотрю, Булат-Сифон, вы с помощником дополняете друг друга. — поделился наблюдениями Иван Иванович. — Булат по фене — означает нож. А Ланцет по медицински — тоже нож. Арсенал!
— Действительно. — удивился Булат-Сифон. — Я на это не обращал внимания. А у тебя, Иван Иванович, погоняло по фене тоже, прямо прокурорское!
— А ты думал! Знаешь, сколько мне лет? — вдруг спросил Иван Иванович. — Много! Помнишь песенку про вора, у которого отец прокурор? Жалостливая такая, наша, воровская. Раньше частенько напевали. Так вот, сочинили её про меня. У меня ведь отец прокурором в войну был, и до войны, и после. Ба-льшая сука! Собственноручно сдал меня синичкам по малолетке. И в зону определил, а потом приезжал, и на свиданках читал мне странички из краткого курса истории ВКПБ. Воспитывал. Пацанам конфеты и сало возили, а мне этот гад — толстую книгу. Песню, правда, немного переделали, у меня по-другому было. Помню, под Иркутском сидел — мороз, стужа, по щелям ветер воет, в бараке торчим, дубеем, раз — к барину вызывают. Оказывается, папочка прикатил, семьсот километров махнул, соскучился. Упрятал меня, и хоть бы угрызение совести на лице. Ни хрена! Лицо одухотворенное, мечтательное. Я тебе говорит, сын, сказать хочу о товарище Сталине. О нашем вожде и о партии большевиков, которые строят коммунистическое общество. Когда приедешь из лагеря — (звучало так, будто здесь лагерь пионерский) — много почитаешь литературы. А пока я сам расскажу. И заводил старую пластинку о светлом будущем через пятнадцать лет. Декохт у меня, голодуха, его самого сожрал бы, а он мне с бубновым заходом: «Ты, сын, не переживай, что я бердыч не привез. Соскучился, в спешке собирался, ну и забыл. Ведь ты и без того рад меня видеть? Ведь правда? Ведь так?» Семь раз паскуда приезжал, и только один раз привез кило комкового сахара и пачку папирос «Казбек». Вот, в честь папашки и погоняло получил прокурорское: Иван Иванович. Домой я, конечно, не вернулся, на товарняк — и во Владивосток, в порту приворовывал, кормился, пока снова не влетел. Там, кстати, и море залюбил. Ну, а как влетел, попал в одну из приморских зон, где и познакомился с Седым. У него с юности клок седых волос на башке был. Торчал белый пучок среди каштановой кущи. А через много лет, когда Седой тянул не знаю, какой уже срок, и ты с ним встретился в Приморье. Так?
— Так. — охотно отозвался Булат-Сифон. — Я тогда в Сибирь прикатил на заработки, народ там богатый был, беспечный. Для воров — Клондайк. Летом ездил работать, на зиму — назад, в Алма-Ату. Жил как король на именинах. Но в Тынде раз замели меня, шестаков развелось — тьма, вот один алеха, мразь, и заложил. Ссученым вором оказался дружбан мой. Я и под Иркутском отмечался, и под Красноярском, а с Седым встретился — да, в Приморье, в N-ской зоне. Любил Седой пожить. Баб любил, на юбки деньги спускал, и не жалел. От того и погиб, дурак. Я в Волгоград специально мотался, все выяснил. У Мурки бареха есть — вертолетом шворится, кликуха Мессалина, на неё и позарился Седой. А разработал всю канитель Грек, Муркина рука правая. Потерял Седой осторожность на старости, ну — судьба такая. — улыбнулся и закончил Булат-Сифон.
Они проговорили ещё долго — темно не становилось: белые ночи. Рында на теплоходе Ивана Ивановича отбила час, когда разошлись спать. Перед тем, как потушить свет, Ланцет запер двери на ключ, а ключ оставил в замке. В Питере было прохладно, погода не алма-атинская, они укрылись теплыми одеялами и вскоре погрузились в сон.
В шесть утра, когда сон самый глубокий, а на верхней палубе охраны не осталось, возле теплохода на воде начали булькать пузырьки. Через несколько мгновений — чудовищный взрыв раздался рядом с судном. Теплоход подбросило волной и ударило бортом, за которым свешивались автомобильные шины — о стенку. Подкинуло и яхты, пришвартованные неподалеку, и учебные корабли, и шхуны запрыгали по волнам. Взвыли сирены, палубы начали наполняться людьми и гвалтом. Двое убегали с причала, охрана открыла пальбу и уложила обоих. Когда подбежали, обыскали убитых — документов не нашли, люди неизвестные, особых примет нет. Значит, был третий, или, может быть и четвертый, те, кто находились под водой, а эти, наверху, их страховали. Иван Иванович оценивал ситуацию, Булат-Сифон и Ланцет, полураздетые, находились тут же. Понаехало ментов и фэсбэшников, пожарников, эмчеэсовцев, несколько машин скорой помощи прибыли друг за дружкой. На теплоходе повреждений не нашли, за исключением мелких — на полубаке по правому борту — небольшая течь. Следаки и оперативники производили замеры, опросы свидетелей и пострадавших, то и дело сверкали фотовспышки репортеров. Никто ничего не понимал — полная неразбериха и бедлам! Версии у газетчиков рождались совершенно фантастические, нереальные, вызывающие у Ивана Ивановича злую усмешку. Типа: к трехсотлетию Петербурга американская подлодка выпустила торпеду по «Андрею Красину». Только в пьяной невыспанной башке может родиться такая дурь! Ну и что-то в этом роде. Лишь к двенадцати часам дня напряжение начало спадать, течь заделали пластырями и распорками, менты и фэсбэшники отвалили, но теплоход все-таки требовал расходов и докового ремонта.
