Камилла Лэкберг - Проповедник
Эрика взяла сестру под руку.
— Я думаю, что ты ничуть не преувеличиваешь, защищая своих детей. Я, например, считаю, что твоя дочь отлично разбирается в людях, и тебе надо было позволить Эмме дать ему хорошего пинка.
Анна помрачнела:
— А сейчас мне кажется, что ты перегибаешь, ничего страшного не случилось, когда я сейчас об этом думаю. Если человек не привык иметь дело с детьми, то нет ничего удивительного, если они его могут раздражать.
Эрика вздохнула, на секунду ей показалось, что к сестре вернулась способность проявлять характер и добиваться в отношении себя и детей такого обращения, которого они заслуживали. Но похоже, что Лукас поработал очень хорошо.
— А как дела с опекой?
Эрике сначала показалось, что Анна собирается отмолчаться, но потом она все же ответила тихим голосом:
— Дела идут не очень. Лукас принял решение и из кожи вон лезет, чтобы добиться своего. То, что я встретила Густава, его только еще больше разозлило.
— А что он может сделать, у него же нет никаких оснований? Я хочу сказать — какие у него могут быть доводы утверждать, что ты плохая мать? А он сможет добиться права опеки над детьми только в том случае, если это докажет.
— Да, хотя Лукас обычно действует наверняка, и он землю носом роет, чтобы меня опорочить.
— Но твое заявление в полицию на него насчет жестокого обращения с ребенком, что бы он там ни врал, — это факт, который перевесит все остальное.
Анна не ответила, и у Эрики появилось очень неприятное подозрение.
— Да ты что, так и не заявила на него? Ты врала мне прямо в лицо, что подала заявление, а на самом деле об этом даже не думала?
Анна старалась не смотреть в глаза Эрики.
— Ответь мне, это так? Я права?
Анна ответила раздраженно:
— Да, ты права, дорогая старшая сестра, но не тебе меня судить, ты никогда не была в моей шкуре, так что ты ни хрена не знаешь, каково это — постоянно жить и бояться, что он с тобой сделает. А если бы я на него заявила, то он бы устроил за мной настоящую охоту и загнал бы меня в могилу. Я надеялась, что он оставит нас в покое, если я не пойду в полицию. Сначала ведь так оно и было, верно?
— Да, конечно, а потом все изменилось. Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Ну ты и задница, Анна, надо же все-таки смотреть чуть дальше собственного носа.
— Тебе легко говорить. Сидишь тут, как за каменной стеной, об этом только мечтать можно. У тебя мужик, который тебя обожает и слова тебе плохого никогда не скажет. Кроме того, у тебя денежки в банке после книги об Алекс. Тебе чертовски легко рассуждать. Ты не знаешь, что это такое — быть одной с двумя детьми и корячиться, чтобы кормить их каждый день и одевать. У тебя так все просто, так хорошо. И пожалуйста, не думай, что я дура и не заметила, как ты смотрела на Густава — как на дерьмо какое-нибудь. Ты считаешь, что знаешь все на свете, а на самом деле не знаешь ни хрена.
Анна не дала Эрике ни шанса попытаться сказать что-то в свое оправдание, а просто повернулась и чуть не бегом пустилась через площадь, катя перед собой коляску с Адрианом и крепко держа Эмму за руку. Эрика осталась стоять одна на тротуаре с комком в горле и слезами на глазах. Она стояла и думала, как могла свалять такого дурака, она ведь не имела в виду ничего плохого. Единственное, чего она хотела для Анны, так это чтобы ей было хорошо. Она это заслужила.
Якоб поцеловал мать в щеку и степенно пожал руку отцу. Они всегда поддерживали такие отношения: скорее отстраненные и корректные, чем теплые и сердечные. Наверное, довольно странно воспринимать собственного отца как чужака, но при их отношениях это становилось наиболее верным определением. Конечно, он много раз слышал истории о том, как его отец не смыкая глаз сидел днем и ночью в больнице вместе с мамой, но он слабо это помнил, словно сквозь дымку, и это не сделало их ближе. Вместо этого он сблизился с Эфроимом, которого чаще воспринимал как отца, нежели как дедушку. А после того как Эфроим спас ему жизнь, отдав ему для пересадки свой костный мозг, в глазах Якоба он обрел венец героя.
— Ты сегодня не работаешь?
Его мать выглядела встревоженной и напуганной, как обычно. В который раз Якоб задал себе вопрос: что за страхи терзали ее, какие жуткие чудовища мерещились ей за каждым углом? Всю жизнь она, казалось, балансировала на краю какой-то пропасти.
— Думаю, я поеду туда чуть позже и немного поработаю сегодня вечером. Я почувствовал, что мне надо приехать сюда: захотелось посмотреть, как вы тут. Я слышал, что они вам окна побили. Мам, почему ты мне не позвонила? Папе — это понятно, но я мог приехать очень быстро.
Лаине улыбнулась, с любовью глядя на сына:
— Я не хотела тебя беспокоить. Ты плохо себя чувствуешь, когда тебя выводят из равновесия.
Якоб не ответил, но улыбнулся мягкой терпеливой улыбкой. Она положила ладонь ему на руку:
— Я знаю, я знаю, но уж такая я есть. Сам понимаешь, меня уже не переделаешь. Старого пса новым штукам не научишь.
— Ты не старая, мама. Ты по-прежнему выглядишь как девочка.
Лаине покраснела от удовольствия. Якоб всегда знал, что ей нравится слушать комплименты, и он охотно их делал. За многие годы не слишком веселой жизни с отцом она вряд ли услышала от мужа хотя бы несколько ласковых слов. Габриэль нетерпеливо заерзал в кресле и поднялся.
— Ну так теперь, когда полиция поговорила с твоими чертовыми кузенами, будем надеяться, они присмиреют хотя бы на время.
Габриэль пошел в направлении своего кабинета.
— У тебя есть время посмотреть на мои расчеты?
Якоб поцеловал руку матери, поклонился и пошел следом за отцом. Несколькими годами раньше Габриэль начал активно посвящать сына в дела, и его обучение быстро продвигалось. Габриэль хотел быть уверенным в том, что, когда понадобится, Якоб будет полностью готов принять дела после него. К счастью, Якоб имел природные склонности к ведению хозяйства и с одинаковой легкостью разбирался и в цифрах, и в практических делах. Какое-то время они сидели, склонившись над столом голова к голове, над бухгалтерскими книгами, но потом Якоб потянулся и сказал:
— Я, наверное, схожу наверх и посижу немного в комнате дедушки, я давно там не был.
— Хм, что? Да, конечно, иди, — бросил Габриэль, погрузившийся в свой любимый мир цифр.
Якоб поднялся по лестнице на второй этаж и медленно подошел к двери слева, которая вела во флигель. Эфроим жил там до самой своей смерти. Много часов, начиная с самого детства, Якоб проводил вместе с дедом.
Он вошел внутрь: все стояло на своих местах. Это Якоб упросил своих родителей не занимать флигель и ничего там не менять, и они уважительно отнеслись к его желанию, понимая своеобразный, можно сказать, уникальный характер связи между ним и Эфроимом.
Комната была немым свидетельством силы. Ее обстановка, очень мужская и скупая, разительно отличалась от остальной обстановки в доме, и Якоб, входя сюда, всегда чувствовал, что ступает в другой мир.
Он сел в кожаное кресло у единственного окна и поставил ноги на подставку. Так здесь сидел Эфроим, когда к нему приходил Якоб. Сам он обычно устраивался перед дедом прямо на полу, как щенок у ног хозяина, и, затаив дыхание, слушал истории о прежних временах.
Его возбуждали рассказы о молитвенных собраниях. Эфроим в красках описывал экстаз на лицах людей и их полную поглощенность Проповедником и его сыновьями. Эфроим говорил потрясающе, в его голосе звучали раскаты грома, и Якоб не сомневался, что это просто околдовывало людей. Больше всего Якоб любил слушать истории о том, как Габриэль и Йоханнес творили чудеса. Каждый день они исцеляли людей, и Якоб видел в этом что-то совершенно необыкновенное. Он не понимал, почему его отец никогда не хотел об этом говорить и — более того — даже стыдился волшебного периода своей жизни. Подумать только: дар исцелять, лечить больных и поднимать на ноги увечных. Как он, наверное, горевал, когда дар исчез. Как говорил Эфроим, так и должно было случиться, раньше или позже. Габриэль вынес это стоически, но Йоханнеса потеря потрясла. По вечерам он молил Господа вернуть ему дар, и как только видел раненую зверушку или птицу, тут же бежал к ним и пытался вылечить их силой, которую когда-то ощущал в себе.
Якоб никогда не мог понять, почему Эфроим так веселился, рассказывая об этом времени. Ему казалось, что такой человек, как Проповедник, который так близко стоял к Богу, должен понимать Йоханнеса, сочувствовать его горю. Но Якоб любил своего дедушку и принимал все, что тот говорил, никогда не пытаясь ему возражать. В его глазах дедушка был безупречен, ведь он спас ему жизнь. Может быть, не явным чудом, возложив на него руки, но поделившись с ним своей плотью, и этим опять возжег в нем жизнь. За это Якоб обожал его.
Но больше всего Якоб ждал того, что Эфроим говорил в конце своего рассказа. Он обычно очень выразительно замолкал, глядел в самую глубину глаз внука и говорил: «А ты знаешь, Якоб, в тебе тоже есть дар, там, глубоко, он ждет, его надо просто суметь отпереть». Якоб любил эти слова.
