Тимоти Уилльямз - Черный Август
Аромат магнолий, казалось, стал еще сильнее.
– Возможно, этой нехваткой любви и объяснялись поступки моего брата. Он был старше меня, и ему пришлось туже. Ко времени моего рождения мать, несомненно, немного смягчилась. А может, ее просто удивило то, что наконец-то хоть один ребенок не явился на свет мертвым и его не надо заворачивать в саван. – Он снова взглянул на Тротти. – Сколь тяжела может быть женская доля – и сравнивать с нашей нельзя. – С минуту он молчал, как бы ожидая, что скажет Тротти. – Примерно в то время, когда у Джованни родился первый ребенок…
– Розанна? – спросил Тротти.
– Примерно в то время, когда родилась Розанна, – где-то, должно быть, в 1930 году, – отец умер, и все дела нашего семейства прибрал к рукам Джованни. У нашего отца времени на фашистов или на Муссолини никогда не хватало. Мне кажется, что в глубине души отец был поэтом. Поэтом и мечтателем. Дела он вел неплохо, но без особого энтузиазма. Очень любил стихи. Я помню, как он запирался в библиотеке, и мне и близко не разрешалось подходить к ее старой дубовой двери. До сих пор помню запах отцовской библиотеки. Он любил Данте и немцев – Шиллера и Гете. Отец ненавидел войну, всегда говорил, что был против итальянской интервенции в 1915 году. Но я его почти не знал: в те дни в буржуазных семьях – не в пример другим сословиям – близкие отношения между родителями и детьми были не приняты. Я нежно его любил – но издалека. И вот он отправляется на войну, оставляя жену, двух сыновей и фабрику. Идти он не хотел, он ненавидел сторонников интервенции, ненавидел Д'Аннунцио, ненавидел ирредентистов. Ему было тогда за сорок, но он считал это своим долгом. Перед страной и своим сословием. Он пошел в альпийские стрелки и в Тренто окончательно подорвал свое здоровье. Он воевал на передовых, а мороз там свирепствовал не хуже австрийцев. Помню, как он вернулся домой. Мне тогда было три года. Такой красивый в своей лейтенантской форме. Взял меня на руки…
Тротти ждал.
– Когда отец умер, я был еще мальчишкой. Хотя уже тогда твердо знал, что торговать ножами не хочу. На то был Джованни, а у него – как и у большинства жителей Брианцы – деловых качеств хватало. Бизнес у нас в крови. В Италии нас, жителей Брианцы, принято считать жадными. Я не думаю, что мы жадные. Просто мы умеем заключать выгодные для себя сделки. Беллони поставляли армии Муссолини сабли, ножи и штыки и справлялись с этим неплохо. Тогда-то Джованни и стал фашистом. По убеждению ли или же из соображений собственной выгоды – не знаю до сих пор. Хотя, думаю, скорее всего – из желания завоевать публичное признание.
С Новой улицы время от времени доносились звуки проезжающих машин – автобусов, такси, приглушенный вой какойнибудь «веспы».
– Да, все правильно, – сказал синьор Беллони, загибая пальцы. – Розанна родилась в 1930 году, а Мария-Кристина – в 1941. – Он о чем-то задумался, покусывая кончик языка. – Думаю, что сначала мой братец примкнул в фашистам, потому что захотел власти и публичного признания. На самом-то деле и на то и на другое ему было плевать. Но ему нравилось позировать. Он любил фашистскую форму: китель и черная рубашка скрывали его брюхо. И, наверное, он получал удовольствие от того внимания, которым его одаривали все женщины. Фашист ли, нет, но он сделал все возможное, чтобы меня не демобилизовали. Я был призывником 1916 года и без него загремел бы в Испанию или в Грецию. А может быть, и в Россию. – Он помолчал и прибавил: – В России у меня погибло много друзей. А иногда я думаю, окажись я среди них, все было бы гораздо проще.
– Мой старший брат погиб в горах в 1945 году. Его убили. А мне повезло. Я получил место в международном банке. В 43-м работал в Риме, а потом переехал на юг. Я говорил поанглийски – проучился год в одной школе в Лондоне, и вскоре мне предложили работу американцы. Работая на юге, я много общался с людьми – с теми, кому вскоре было суждено заняться возрождением новой Италии. Сведения, которые я получал от них о моем брате, наводили на мысль, что он тронулся рассудком. Я тогда думал, что он попросту сошел с ума. Италия изменилась, а он воспринял это как личное предательство. Поэтому, когда в Сало была установлена марионеточная республика, он решил расправиться со всеми теми, кто отвернулся от него после того, как король отстранил от власти Муссолини.
– Что с ним стало?
– Из того, что мне рассказывали, складывалось впечатление, что он хуже немцев. Лютый зверь, жаждущий крови врага. О жителях Брианцы вам, наверное, слышать доводилось. Их трудно разозлить, но уж коли кровь закипела, удержу нет. И вот…
– Да?
– Его убили. Джованни убили. В январе 1945 года, когда мой брат выходил из борделя, его на месте уложила пуля. – Синьор Беллони с невеселой улыбкой взглянул на Тротти. – А через год моя невестка Габриэлла снова вышла замуж. За молодого и обаятельного партизанского главаря с юга. Ей тогда было сорок, а ему – двадцать девять.
«Ланча-априлия»– Родом он был с юга. Образовал партизанский отряд, который действовал в течение последних девяти месяцев войны. Вообще-то Габриэллу понять можно. Он был из тех смуглых красавцев, которые иногда попадаются на юге. Прекрасная кожа. Очень высокий. Лишь много позже я узнал, что дезертировал он из фашистской армии не из каких-то там благородных побуждений политического характера, а просто потому, что убил человека – за карточной игрой. А многие из его партизан были не лучше бандитов.
Облака в сгущающейся синеве неба превратились из розовых в зловеще красные.
– Я тешусь мыслью, что поступок Габриэллы был продиктован желанием сохранить за семьей ножевую фабрику. Возможно, она надеялась, что ее брак с влиятельным антифашистом поможет восстановить репутацию Беллони. Но после войны фабрика была конфискована молодой республикой… Это, конечно же, случилось после того чудовищного референдума по поводу монархии. А большую часть оставшегося у семьи состояния благополучно промотал ее муж. На тряпки, женщин и лошадей. Тогда мало кто мог позволить себе купить и велосипед, а он разъезжал повсюду на великолепной «ланче-априлии». Вокруг него постоянно сшивалась куча приятелей. Частью – из бывших партизан, а по преимуществу – преступники с юга, скрывавшиеся в Милане. Боюсь, что Виталиано не отличался на сей счет особой разборчивостью.
– Опрометчивый поступок совершила ваша невестка.
– К счастью для семьи, мой братец Джованни вложил большую часть своих капиталов в недвижимость. А я, получив к тому времени право заниматься юридической практикой, работал тогда в американской нефтяной компании в Милане, и мне удалось кое-что спасти от разбоя Виталиано. А он становился все наглее. В начале 50-х – он тогда сидел без работы – Виталиано пристрастился к спиртному. А пьяным он мог быть очень жестоким. Жестоким к жене, жестоким к детям. Раньше он жил в Фодже и там был женат, его жена умерла перед войной. Вместе с ним к Габриэлле и ее дочерям присоединились и двое его детей – замечательные дети, помладше Розанны, но старше Марии-Кристины. Жили они дружно – наверное, всех сплачивал страх перед Виталиано. От меня же помощи им было мало. Для многих Виталиано по-прежнему оставался героем-антифашистом, а мы, Беллони, – закоренелыми фашистами. Наследство братца. Я, конечно, знал, что Габриэлла несчастна, но, вы, должно быть, помните, – он похлопал ладонью по расстеленной на скамье газете, – развестись в то время было невозможно. Италия по-прежнему оставалась правоверной католической страной, и замужние женщины вынуждены были нести свое бремя молча.
– Вы говорите как феминист, – сказал Тротти.
Синьор Беллони улыбнулся:
– Я восхищаюсь женщинами, я преклоняюсь перед ними за способность к самопожертвованию. Может быть, поэтому-то я так и не женился.
– Как так? – Тротти в недоумении поднял брови.
– Чтобы быть мужчиной, нужно быть сильным. Сильным, надежным и непреклонным. Этого от мужчины требуют женщины. А это, мне кажется, совсем не тот тип личности, которому я хотел бы уподобиться.
– Но для того, чтобы управлять банком, тоже нужно быть сильным, надежным и непреклонным.
Синьор Беллони засмеялся.
– Один раз я чуть было не женился – давным-давно, комиссар. В другом городе. Но молодая дама раздумала и обручилась с одним английским офицером с длинным носом и тросточкой. И поэтому я нашел своей любви иное применение. – Он помолчал. – Теперь вы понимаете, почему я так привязан к Розанне.
– Вы полагаете, что она жива?
– Комиссар, ни за что бы не стал тратить вашего времени, если бы я не был уверен, что мой рассказ будет вам полезен.
– Но зачем мне все это знать?
Беллони поднял руку.
– Я видел вас сегодня утром в больнице. Я хотел с вами поговорить, но вы спешно ушли с двумя своими приятелями. Видите ли, о вас говорила мне Розанна.
– Обо мне?
– Мне припоминается, что вы несколько раз приглашали ее в ресторан.
