Барбара Вайн - Пятьдесят оттенков темноты
Он не отходил от матери. Иначе и быть не могло, поскольку с самого рождения круг его общения ограничивался почти исключительно Верой. Я знаю, что моя мать с удовольствием поиграла бы с ним, поговорила, усадила к себе на колени, но у нее практически не появлялось такой возможности. Нельзя сказать, чтобы Джейми много плакал. Просто не реагировал на чужих. Молча сидел или стоял, сунув большой палец в рот, не отвергая и не приветствуя попытки общения, а если кто-то усаживал его к себе на колени, он настороженно и скованно терпел ласки, улыбки и заигрывания, все больше напрягаясь, а потом соскальзывал на пол и, протягивая руки, шел к Вере. Следует отдать ей должное, она не особенно поощряла такое поведение. Мне кажется, Вера была мягче, чем обычно. Вела себя гораздо любезнее с моей матерью, уговаривала Джейми «пойти к тете Вранни». (После замечания Хелен Вера никогда не предлагала использовать обращение «тетушка».) Однажды вечером она даже согласилась выйти на прогулку с моими родителями, оставив меня в роли няньки. Джейми, гордо заявила Вера, приучен к тому, что в шесть часов пора спать, и поэтому не беспокоит ее по ночам.
В то лето людям нравилось гулять по Лондону. Жизнь еще оставалась суровой: ни вкусной еды, ни хорошей одежды, ни роскоши или даже комфорта, нехватка бензина, — но театр и кино переживали настоящий расцвет. Всех охватило восхитительное опьянение от того, что можно свободно, не подвергаясь опасности, гулять по освещенным улицам, зная, что с неба на тебя не обрушится тьма. Радостным голосом, без какой-либо жалости к себе или желания вызвать сочувствие, Вера сказала:
— В первый раз за три года я пойду гулять вечером.
Джейми проснулся через десять минут после их ухода. Теперь я убеждена, что события того вечера — разумеется, за исключением того, что проснулся Джейми, — были каким-то образом спланированы Верой и Иден, преследовавшими свои цели, но все пошло не так. Вечер получился неудачным. По крайней мере, для одной из них. Вероятно, для Иден. Когда связь поддерживается в основном при помощи писем, организовать все не так просто. Вера очень хотела пойти на прогулку в пятницу, а не в субботу, и поэтому я подозреваю, что она заранее договорилась с ними на субботу, но Иден все перепутала. Теперь я убеждена, что сестры задумали демонстрацию — в присутствии моих отца и матери, а также Тони Пирмейна. Прежде чем переходить к новому жизненному этапу, Вера с Иден хотели показать этим трем людям, самым важным для них — не думаю, что меня принимали в расчет, ведь мне было всего семнадцать, — как они устроили свою жизнь и как к ним следует относиться.
Тот факт, что Джейми проснулся, поверг меня в панику. Я почти ничего не знала о маленьких детях и понятия не имела, что с ними делать, когда они плачут. Мне хотелось закрыть дверь к Джейми и уйти подальше, чтобы не слышать его плача, или заткнуть уши ватой.
Разумеется, я этого не сделала. Потихоньку открыла дверь и заглянула в комнату. Джейми увидел меня, и негромкий плач превратился в рев. Он стоял в кроватке, которая когда-то была моей, и тряс прутья решетки, а я подумала: как странно, что мы сажаем наших детей за решетку и до сих пор не придумали другого ограничительного устройства взамен прутьев. Это была моя последняя связная и логичная мысль.
Джейми впал в истерику и поначалу даже не позволял мне прикоснуться к нему. Он метался по кроватке взад-вперед, пытался оттолкнуть и ударить меня, когда я хотела взять его на руки. Наверное, с тех пор я слышала детский крик и погромче, например собственных детей, но плач Джейми в тот вечер отпечатался в моей памяти как некая концентрация ужаса — возможно, потому, что это было ничем не сдерживаемое проявление настоящего горя, настоящей боли и утраты. У меня нет сомнений в искренности Веры, утверждавшей, что Джейми не проснется, поскольку он не просыпался уже много месяцев подряд. Я уверена, что она осталась бы дома, если бы предполагала, что он может проснуться. Джейми первый раз в жизни, проснувшись, не увидел мать — более того, вместо нее обнаружил кого-то другого. Его отчаяние и ужас казались безграничными. Наконец мне удалось взять его на руки и отнести вниз. Он был насквозь мокрый — от слез, соплей, мочи и пота.
У меня никак не получалось унять Джейми. Вера больше не кормила его грудью, но, отняв от груди, приучила к чашке, а не к бутылочке. Ни одному ребенку в семье Лонгли не было позволено сосать соску. Я пыталась заставить его сунуть в рот большой палец, но Джейми заплакал еще сильнее — впоследствии я узнала, что Вера несколько месяцев отучала его от этой привычки, смазывая палец горьким соком алоэ. Успокоить его я не могла и решила: пусть плачет, — а сама тем временем неумело сменила ему пеленку и пижамные штанишки, вытерла лицо. К тому времени я пребывала почти в такой же панике, как он. Джейми плакал уже полчаса, и лицо его побагровело, на лбу вздулись вены. Я слышала, что у маленьких детей бывают судороги, и боялась, что с ним может случиться подобный приступ — а может, уже случился, поскольку я сомневалась в своей способности распознать судороги, если они начнутся.
— Больше никогда в жизни не соглашусь сидеть с детьми! — крикнула я. И почти сдержала этот зарок.
Тут раздался звонок в дверь.
Мы пережили тяжелые времена, мы пережили войну, но почему-то в те дни чувствовали себя в большей безопасности. Останься я сегодня вечером одна, в частном доме в пригороде Лондона, то два раза подумала бы, прежде чем открыть дверь, и обязательно спросила бы, кто там. Тогда эта мысль не пришла мне в голову. Зажав рыдающего Джейми под мышкой — в книжках с картинками я видела, что так фермеры носят визжащих свиней, когда идут на рынок, — и прикрикнув на него, чтобы он заткнулся, я открыла дверь. На ступеньках стояла Иден с незнакомым мужчиной.
— Господи, дорогая, я в жизни не слышала такого ужасного крика! Шум на всю улицу.
— Вы пытались его убить, а мы вам помешали? — спросил мужчина.
Вероятно, причиной этого вопроса стал мой способ перемещения бедного Джейми. Я вскинула малыша на плечо, и он повис на мне, всхлипывая.
— Ты не собираешься пригласить нас в дом? — спросила Иден. Типично для Лонгли. Характерная особенность этой семьи — задавать необязательные, бессмысленные, риторические вопросы человеку, попавшему в беду. Я шире открыла дверь и отступила назад.
Измученная криком Джейми, я все же сохранила остатки наблюдательности и заметила, как они сюда добрались, — и была поражена. У края тротуара стоял красный спортивный автомобиль. (Неужели Иден действительно слышала плач Джейми с другого конца улицы, сидя вот в этом?) Оба гостя выглядели так, словно собирались рекламировать автомобиль в каком-то шикарном журнале, издающемся, наверное, в Южной Африке или Новой Зеландии, потому что у нас не было ничего шикарного — ни журналов, ни одежды, ни людей, чтобы ее носить. Но эти двое сияли, как кинозвезды. Они даже выглядели чище, чем все мы, — вне всякого сомнения, так оно и было, если вспомнить о нехватке бензина и мыла. На Иден был льняной костюм, синий в белый цветочек, а на ее спутнике — блейзер с эмблемой, указывавшей, что он занимался греблей или играл в крокет, и белоснежная рубашка, накрахмаленная и словно покрытая инеем, как мороженое «Уолл». Даже мне он казался молодым: двадцатипятилетний мужчина с румяным лицом и каштановыми волосами, похожий на Ричарда Бертона, о котором тогда еще никто не слышал.
Разумеется, Иден не собиралась нас знакомить. Не обращая внимания на плач Джейми, она осматривала наш обшарпанный холл, из которого убрали импровизированное бомбоубежище, оставившее царапины на дубовом паркетном полу; на окне рядом с входной дверью все еще уныло висели шторы светомаскировки.
— Я Тони Пирмейн, — сказал мужчина. — Как поживаете?
Я представилась, но, полагаю, пока они ехали в машине, Иден уже вкратце рассказала ему, что он здесь увидит.
— Все ушли, — сообщила я, перекрикивая Джейми.
— Все?
Интересно, откуда я знала, даже тогда, что Иден притворяется? Наверное, она была плохой актрисой.
— Разве ты не знаешь, что Вера здесь?
— Вера? Здесь?
Разумеется, это было неожиданно. Вернее, было бы неожиданно, если бы она не знала.
— Ну конечно. Это Джейми. Ты его не узнаешь?
— В таком возрасте они быстро меняются. Ты не можешь что-нибудь сделать, чтобы прекратить этот ужасный крик?
Тони Пирмейн протянул руки и взял у меня Джейми. Произошло чудо. То ли от него приятно пахло, то ли он излучал уверенность, передававшуюся не с помощью пяти чувств, а как-то иначе, но приятель Иден являл собой олицетворение безопасности, безмерной доброты и сердечности, надежных рук. Как бы то ни было, Джейми почувствовал это и заткнулся. Он прижался лицом — снова мокрым, липким и потным — к гладкой ткани блейзера Тони и замолчал, лишь изредка сглатывая, как будто никак не мог отдышаться. У бедного Тони был дар общения с детьми. Он любил детей, и они отвечали ему взаимностью, тянулись к нему, как булавки к магниту, становясь в его присутствии тихими и послушными. Трагедией всей его жизни стало то, что своих детей у него не было, а единственный ребенок, которого он мог полюбить и который мог полюбить его, волею обстоятельств испытывал к нему отвращение.
