Барбара Вайн - Пятьдесят оттенков темноты
Нас разделяло не больше трех ярдов. Мои губы уже складывались в слабую улыбку, а с языка было готово соскочить: «Привет, Иден», когда ее взгляд — внимательный, немигающий — встретился с моим взглядом, задержался на секунду, а затем скользнул в сторону. В этот момент все чувства к ней, которые еще теплились в моей душе, исчезли окончательно. Я была потрясена, потому что считала ее взрослой, а себя еще наполовину ребенком; меня охватили смятение и стыд — за нее. Несомненно, Иден меня видела. Я не сомневалась, что она меня заметила и узнала. Ничто не убивает быстрее, чем презрение, и презрение затопило меня жаркой волной, так что я закрыла руками пылающее лицо, пытаясь охладить его пальцами. Иден и ее приятель перешли через дорогу и затерялись в толпе, но когда я закрыла глаза, ее изображение снова появилось на моей темной сетчатке: красивое, утонченное лицо, похожее на лицо Фрэнсиса, красная, как у клоуна, помада, цвета почтовых ящиков, выделявшаяся на фоне белой кожи, синие глаза, похожие на стеклянные шарики, и золотистые волосы, как у херувима на потолке театра. На ней было белое платье, струящееся, в многочисленных складках; ноги без чулок обуты в белые туфли, как у Бетти Грейбл,[47] с каблуками, заставлявшими высоко поднимать ноги, словно лошадь.
Расскажи я об этой встрече отцу, он предположил бы, что я ошиблась. Я много об этом думала. Представляла, как опишу Иден, если отец спросит, и как он, услышав о греческом платье и золотистом сооружении из волос, скажет:
— Не похоже на мою сестру. Ты приняла за нее кого-то другого.
Разумеется, нет. Это была Иден, и она была в Лондоне, когда все считали, что она в Шотландии. Загадки и тайны, обожаемые Лонгли, пополнились новой загадкой и новой тайной. Я задавала себе вопросы: служит ли еще Иден во вспомогательных войсках или нет, живет ли она в Лондоне или приехала сюда на время. Мне даже казалось — подобные события способны вызывать параноидальные мысли, — что я единственная, кто не посвящен в эту тайну, а все остальные, в том числе отец и Вера, точно знают, где Иден, но по каким-то непостижимым причинам скрывают от меня; Вера уже все знала, когда однажды сказала отцу, что Иден в Лондондерри, а на следующий день — что в Гуроке. А бедный Чед, с такой грустью — так мне казалось — говоривший о своей неспособности добиться любви Иден, хотя в желании попробовать у него не было недостатка?
Я обнаружила, что сама создаю тайны. Недаром во мне течет кровь Лонгли. Конечно, я пытаюсь выстроить из этих воспоминаний определенную последовательность, располагая события и, если можно так выразиться, открытия в хронологическом порядке. И только гораздо позже, много лет спустя, я узнала правду. Тогда я о многом узнала. Иден уволилась из женской вспомогательной службы военно-морских сил. В том августе уже прошло девять месяцев, как она перестала быть старшим радиотелеграфистом подразделения вспомогательной службы, расквартированного в Лондондерри или в Шотландии, где она, как выяснилось, никогда не была. В Лондоне Иден работала секретарем и компаньонкой старой дамы, леди Роджерсон, проживавшей на Белгрейв-сквер. Самое странное, что она получила эту работу через кого-то из благородных родственников Чеда, с которым тот ее познакомил, хотя сам Чед оставался в полном неведении. Иден просто использовала его для того, чтобы сделать очередной шаг к своему главному шансу, — как и любого, кто мог оказаться полезен. Она переехала на Белгрейв-сквер, и совсем скоро (по ее словам) леди Роджерсон стала смотреть на нее как на дочь… или, скорее, племянницу. Мужчина с курчавыми каштановыми волосами приходился леди Роджерсон кем-то вроде кузена, и у него тоже имелся титул, хотя я не могу вспомнить, какой именно. Как бы то ни было, вовсе не его подцепила Иден, которая в конечном итоге извлекла пользу из проживания в Белгрейвии.
Обо всем этом Вера прекрасно знала.
10
Я привыкла считать «Лорел Коттедж» домом Веры и испытала шок, когда услышала, как отец говорит матери, что, наверное, дом нужно продать и разделить вырученную сумму между ним, Верой и Иден. Именно так завещала бабушка. Но отец отказался от своих прав, потому что Вере нужно было место, которое станет домом для Иден, а затем началась война, разрушившая все. Если повезет, продажа «Лорел Коттедж» даст пятнадцать тысяч фунтов, и отец много рассуждал, на что израсходует свою долю в пять тысяч — сделает пристройку, переедет в другой дом, купит машину, отремонтирует гостиную, поедет в Швейцарию познакомиться с родственниками матери, — снова и снова тратя деньги в своем воображении. Для банковского менеджера, которым он только что стал, отец был очень наивен в своем отношении к деньгам.
Практичная и гораздо более реалистичная, мать с самого начала не верила в эти деньги. Она принадлежала к той категории женщин, которые не стесняются повторять: «Я тебе говорила». Другая ее любимая фраза: «Вот увидишь, что я права». Так обычно и получалось.
— Когда умерла твоя мать, я предлагала продать дом. Джеральд купил бы дом для Веры, а Иден могла бы переехать к нам. И тогда все могло бы сложиться иначе.
Действительно, могло бы.
— Прежде всего, Иден так не важничала бы, — говорила моя мать. — Никому не идет на пользу, если его превращают в идола.
Отец обиженным тоном ответил, что она преувеличивает. Я попыталась представить, как бы это выглядело: Иден в роли моей старшей сестры. Я понятия не имела, звучало ли когда-нибудь подобное предложение. И повлияло ли бы это на — по выражению Эллиота — «тайное переплетение человеческих судеб», изменив ход событий — и тогда на прошлой неделе Вера на свой семьдесят восьмой день рождения пришла бы ко мне на чай вместе с Хелен? И с Иден, бодрой шестидесяти-трехлетней блондинкой? Может, к нам заглянул бы Фрэнсис, чтобы по своему обыкновению внести раздор — словно богиня Эрида,[48] принесшая золотое яблоко на пир. И Джейми не менял бы фамилию, а оставил свою, и не отправился в добровольную ссылку? Но мне почему-то кажется, что ничего не изменилось бы — учитывая войну и характеры участников драмы.
Иден нам не писала. Вера писала часто, продолжая утверждать, что Иден в Шотландии, в женской вспомогательной службе военно-морских сил. Отец не отступал от традиции читать ее письма вслух за завтраком, и, слушая подробности жизни Иден, я начала думать, что она виновна лишь в том, что приехала в отпуск в Лондон, не навестив нас и не увидевшись с Верой. Мы пережили обстрелы ракетами «Фау-1», закончившиеся только после того, как союзники захватили стартовые площадки ракет в Па-де-Кале. Однако заявление Дункана Сэндиса, который в сентябре сказал, что «битва за Лондон закончена, и осталось сделать лишь несколько выстрелов», оказалось преждевременным.
В этом же месяце на нас обрушились «Фау-2», первые ракеты, летевшие так быстро, что до взрыва услышать их было невозможно. Но к тому времени ты уже был либо мертв, либо жив, в зависимости от обстоятельств. Мы окрестили их «летающими газопроводами»,[49] в отличие от «Фау-1», которых называли самолетами-снарядами — перед тем как взорваться, они завывали гораздо громче. Одна из последних «Фау-2», достигших Англии, упала на Колчестер и угодила прямо в частную клинику, в которой Вера родила Джейми; пострадали несколько сотен человек, и больше пятидесяти погибли. Отец впал в панику, переживая за Веру и Джейми. Он предположил, что это новая фаза войны, нечто вроде лебединой песни агрессора, решившего обрушиться на Англию.
Через пять месяцев все закончилось. Если к этому времени Иден все еще служила в военно-морских силах, то она должна была войти в число первых пяти миллионов человек, демобилизованных из вспомогательных служб. Эрнст Бивен объявил, что увольнения начнутся 18 июня, и неделю спустя Вера в письме сообщила нам, что Иден демобилизована. Даже моему отцу это показалось странным. Джеральду пришлось ждать гораздо дольше, и домой он попал только осенью 1945 года; к тому времени Фрэнсис уехал учиться в Оксфорд, а Вера, разнообразия ради, приехала к нам на каникулы.
Думаю, моя мать согласилась на это потому, что любила маленьких детей — качество, встречающееся у женщин гораздо реже, чем можно предположить. Большинство людей, что бы они ни говорили, находят общество младенца утомительным. Моя мать, будучи очень умной, беспощадной и резкой со взрослыми, проявляла бесконечное терпение с детьми. Она любила повторять, что ей нравится, что они еще не научились увиливать, хитрить и притворяться.
В то время Джейми было месяцев пятнадцать. Он отличался необычной внешностью — красивой, но необычной: светло-оливковая кожа и белокурые волосы. А глаза карие; не светло-коричневые, не ореховые, не синие с золотистыми крапинками, а явно темные, почти черные, того насыщенного цвета, какой встречается у испанцев или даже индусов. И он не был похож ни на кого из родственников. Знаете, иногда младенец явно напоминает кого-нибудь из дядей, тетей или предков и даже кажется его точной копией, но когда начинаешь изучать отдельные черты лица, сходство исчезает. Я часто рассматривала альбомы со старыми семейными фотографиями Лонгли и Нотонов, каждый раз отмечая, что маленькая Вера, к примеру, выглядела реинкарнацией своей двоюродной бабки Присциллы, а при взгляде на моего отца сразу же вспоминался старший Уильям, сапожник. Иден и Фрэнсиса, как я уже говорила, можно было принять за близнецов. Джейми был самим собой — и только. На Лонгли он походил не больше (если не считать белокурых волос), чем на Джеральда, с его длинным лицом и почти остроконечной головой — по словам Хелен, сам Джеральд приписывал это (не знаю, насколько справедливо) узкому тазу матери и чрезвычайно продолжительным родам. Я решила, что Джейми, должно быть, похож на кого-то из предков по фамилии Хильярд, но их семейных альбомов в моем распоряжении не было.
