Анна и Сергей Литвиновы - В Питер вернутся не все
– Однако в завещании господина Прокопенко имеется весьма важное, особенно в создавшихся обстоятельствах, продолжение. Итак, зачитываю. – Дима откашлялся: – «В том случае, если будет неопровержимо установлено, что моя смерть произошла вследствие УБИЙСТВА, – это слово Полуянов выделил голосом, – причем не имеет значения, каким образом оно произойдет и будет ли установлен фактический виновник преступления, все вышеперечисленное недвижимое и иное имущество я ЗАВЕЩАЮ... – Журналист снова сделал паузу («люфтик», как говорят актеры) и, наконец, обрушил на свой «малый зал» имя: – Царевой Эльмире Мироновне».
И тут разразилась настоящая буря.
Царева, закинув голову, громко захохотала.
А Марьяна, еще три минуты назад торжествовавшая, теперь не смогла скрыть гнева.
– Что?! – заорала она, вскочив, и бросилась в сторону Димы. Девушка задыхалась. Ее лицо было искажено. – Что ты несешь?!
Полуянов аж отпрянул от разъяренной фурии, а та – сказалась все-таки актерская природа! – поворотилась к аудитории, пусть немногочисленной, и прокричала:
– Что отец наделал?! – И еще один вскрик, тоном выше: – Что?!
Затем голос девушки упал, и она растерянно и потрясенно прошептала:
– Значит, все напрасно?
А потом, вдруг поняв, что она перед всеми выдала себя, Марьяна развернулась и опять оказалась лицом к лицу с Димой, стоявшим в проходе. С искаженными чертами вскрикнула: «Уйди, сволочь!» – и неожиданно ударила его крепким, сильным кулачком в живот. Внезапный и весьма болезненный удар пришелся парню в печень, он отшатнулся и даже выронил из рук милицейскую папку. Папка шваркнулась на пол, рассыпав по купе разномастные листочки – среди которых, разумеется, не было и быть не могло никакой копии никакого завещания. А Марьяна, грубо и сильно оттолкнув журналиста, выскочила из купе наружу.
Она побежала по коридору, и Полуянов, придя в себя, кинулся за ней.
Репортер настиг девушку в тамбуре. Та в растерянности остановилась, казалось, не зная, что делать дальше. Да и какой мог быть у нее выбор? Дмитрий схватил ее за руку. «Пусти!» – прошипела Марьяна и вырвалась.
– Зачем ты это сделала?! – с тоской и укором воскликнул журналист, и оба они понимали, что он имел в виду под словом «это».
– Ты... ты все равно не поймешь! – с аффектацией воскликнула актриса.
Глава девятая
А поезд уже шел по Москве. Точнее – плелся, как всегда плетутся дальние поезда в преддверии столичного перрона: словно потрясенные величием Третьего Рима. Будто давая путешествующим последнюю передышку перед сутолкой Белокаменной.
Треугольным ключом – его он стащил у проводницы перед тем, как отправился сговариваться с лейтенантом о «завещании», – Полуянов отомкнул внешнюю дверь вагона. Свежий воздух начала лета, вкусный даже в гигантском городе, ворвался в тамбур.
Перекрывая стук колес, ставший намного слышнее, Дима крикнул Марьяне: – Прыгай!
Она испуганно отшатнулась. Ее лицо побледнело.
– Дура! – отчаянно возвопил журналист. – Прыгай! Скрывайся! Я помогу тебе!
– Нет, нет, – прошептала девушка.
– Да не бойся ты! Скорость маленькая, не убьешься.
– Нет, – снова проговорила та с печальной решимостью. А потом, немного артистически рисуясь, но тихим и твердым голосом добавила: – Я виновата и понесу наказание.
И тут в тамбур вошел лейтенант – хоть и молоденький, но уже с оттенком самодовольства и величественности. Удивленно поднял брови при виде распахнутой двери, у которой стояли Дима и Марьяна, и воскликнул с оттенком угрозы:
– Эт-та что еще такое?!
А потом подступил к девушке с наручниками и сухим, но слегка вроде бы извиняющимся голосом проговорил:
– Прошу вас, сударыня. Вы задержаны.
Флешбэк-6. Марьяна МироваЯ по натуре не жертва. Совсем не жертва.
Я абсолютно не такая, как моя мать.
Вот она – жертва конкретная. Страдание у нее в крови.
С самого моего рождения. Или с самого ее рождения.
У мутер – натуральная постоянно действующая депрессуха. Может, послеродовая (но которая длится всю жизнь). А может, она – из породы мазохисток. И просто любит страдать. Упивается своими несчастьями.
Хотя что уж такого ужасного, если разобраться, с нею произошло? Ну соблазнил ее в двадцатилетнем возрасте заезжий столичный богатый хлыщ. И что? Сама виновата. Как известно, сучка не захочет – кобелек не вскочит. Грубо, но точно (как большинство народных наблюдений).
Кстати, не первый мужик он у нее был. И даже не второй. И, конечно, не последний. И каждый из них (как маман мне потом в минуты откровенности – обычно алкогольной – рассказывала) над ней издевался. Слава богу, глумились над ней в моральном смысле (хотя один мой очередной «папаша» и побивал). Вечно ее насиловали (и не всегда в переносном смысле), унижали, третировали и, наконец, бросали. По-моему, ни одного мужика она сама толком на три веселых буквы не послала.
Но пора уже обо мне. И с чего я на свет появилась.
О том, как все реально было, мамахен поведала, только когда мне уже стукнуло четырнадцать – с ума сойти! – лет. Я-то сама успела пережить к тому времени собственную дикую влюбленность, которая для меня стала чем-то вроде кори или там свинки – болеешь тяжело, с температурой, зато потом получаешь иммунитет от подобной хвори – неразделенной, блин, любви, да и вообще любви – на всю оставшуюся жизнь. Вдобавок я уже успела расстаться со своей успевшей опостылеть невинностью – не испытав ни особой боли, ни удовольствия, ни огорчения. Только почувствовав освобождение и надежду на ждущую меня вскоре свободу.
Так вот, я уже ощущала себя – может, и не без оснований – умнее и опытнее, чем моя мамочка. А она вдруг решила учить жизни дочурку на своем собственном печальном примере. В мои четырнадцать. Своевременно, ничего не скажешь...
Короче, она мне поведала свою печальную романтическую историю. Бла-бла-бла, было ей двадцать, она была юна и неопытна. («Как ты сейчас», – добавила тогда мамочка. Ха-ха-ха! И встретился ей мой будущий столичный папашка, заезжий деятель, богатый и импозантный. Проживал он в нашем городе в двухмесячной командировке, ну и поимел, явно в ряду прочих, мою грядущую маманю. А потом вернулся в свою Москву. Причем, как я поняла, он не то что не собирался ее с собой взять или тем более жениться на ней, а даже не пообещал особо ничего. Так, обошелся подарками да ресторанами! Ну и денег чуток дал.
А когда красавчик уехал, она вдруг обнаружила – «неожиданно», вот умора! – что беременна мною. На мой нормальный вопрос, почему аборт не сделала, начала на полном серьезе нести пургу об ответственности перед будущим поколением. Типа, передо мной. «Ты разве не понимаешь, что в таком случае ты бы даже не появилась на свет?!» – воскликнула маман, заламывая руки. Я чуть не испортила дальнейший рассказ, заметив: «Может, так оно и лучше было бы? Для меня, а уж для тебя стопудово». После чего мамуля завопила: «Тварь ты неблагодарная!» – и мне пришлось, чтоб она дальше рассказала, уговаривать и подлизываться.
В общем, она решила – вот дура-то! – не только к отцу за помощью, за алиментами, не обращаться, но и никакой от него помощи не принимать. Идеи чучхе, блин! Опора на собственные силы! Значит, об ответственности перед человечеством она, когда рожать решила, подумала, а о той ответственности, как меня будет кормить и одевать, – нет. Вот овца!
Только раз она потом от папашки какую-то помощь и приняла. Когда тот сам (а какая моча ему в голову ударила?) вдруг решил меня, маленькую, – ну и мамку заодно – повидать. Сам приехал, сам нас нашел. С того времени, кстати, у мамаши единственная его фотка и осталась. Картинка счастливого семейства: мамка к нему склонилась, он меня на руках держит – как же, папаша! – а я, мелкая, в объектив таращусь. Я того радостного момента, кстати, совершенно не помню. Да и немудрено, потому как мне три годика было. Я потом у мамани эту фотку скоммуниздила, а когда она меня уличить в краже семейной реликвии попыталась, в несознанку ушла.
Короче, даже из того нежданного визита московского гостя моя мать не сумела поиметь практически ничего. Ну, там, пара костюмчиков для меня, покатать на карусели, сводить мамку в ресторан... Если переводить на нормальный язык ее возвышенные речи, папахон навешал ей тогда лапши столько, что та у нее с ушей до сих пор сваливалась. Типа, время тяжелое, родина в опасности, Верховный совет бунтует, президент пьяница, а сам он в простое, работы нет и не предвидится, денег у него нету совершенно и неизвестно, когда появятся. При том, что (маманя проговорилась) приезжал он к нам из Москвы на иномарке – какую тогда, в 93-м году, могли позволить себе очень и очень немногие.
Отвалил он обратно в столицу, и на том мамкина связь с отцом опять прекратилась. Вот дура-то! Вот корова!
Я, разумеется, спросила, кто такой отец, как фамилия и прочее. Она с первого раза отвечать отказалась и добавила: «Если ты у него о чем когда попросишь – ты мне больше не дочь». Во как! Но потом – где-то уже через год, когда я гораздо больше про жизнь поняла – в подходящий момент, когда маманя стопарика три приняла и снова решила поучить меня жизни, я у нее фамилию папаши и прочие его персоналии все-таки выведала. Оказалось, он – это кинорежиссер Прокопенко, Вадим Дмитриевич. Ни фига себе!
