Дональд Стэнвуд - Седьмой лимузин
— Вам нельзя оставаться так долго на солнце, миссис Сполдинг. Вы ведь знаете, что говорят доктора. Ленч готов… — Затем она обратила внимание на то, сколько нас, а это ведь означало, что все ее расчеты пошли насмарку. — На троих?
— Да, Долорес, ты права. Как всегда. — Люсинда потрепала ее по голове рукой в нитяной перчатке, а потом обратилась к дочери и сыну. — Надеюсь, вы не против на этот раз поесть на кухне. Мне с мистером Эшером и миссис Чезале предстоит обсудить то, что вас не касается.
Джон хотел было что-то возразить, но затем передумал. Коринна, бросив на меня еще один умоляющий взгляд, прошла следом за братом и Долорес через вращающуюся дверь на кухню. У меня возникло непростое ощущение, будто мне собираются вручить записку, запечатанную в бутылке.
— Пожалуйста, простите их, — сказала Люсинда. — Они, кажется, похожи на меня: руководствуются правилом — лови мгновенье. Но стоит нам всем вспомнить об этих похоронах…
Ее голос плыл, пока она, шажок за шажком, вела нас подлинному залитому солнечным светом холлу.
Закрытые двери, ведущие во внутренние помещения, были украшены небольшими картинами и гравюрами в серебряных рамочках. Георг Гросс, Хартфилд, Хаусман. Калеки, играющие в карты на картинах экспрессионистов, дадаистские девки, лопающиеся от обжорства безлицые капиталисты в сюрреалистическом стиле, просто нумерованные головы. Я перехватил взгляд Джилл. У нее было такое невозмутимое, такое неприступное лицо, как у Кили Смита. Но как вся эта модернистская живопись согласуется с мормонскими представлениями о добродетели? Я терялся в догадках.
Люсинда королевским жестом указала на одну из картин.
— Я знавала Гросса. Правда, не слишком близко. Мы встретились в художественном салоне, в котором проходила его выставка. За долгие годы до того, как его погубили нацисты. Мне кажется, он был сомнамбулой. Но ему присуще восхитительное умение передавать греховность.
Может, оно и так, но картины производили впечатление то ли вырожденческое, то ли, напротив, незрелое. Интересно, как Джулиан относился к коллекции Люсинды? Судя по внешним признакам, его совсем еще недавнее присутствие ощущалось здесь в очень незначительной мере, как будто его дух эвакуировался отсюда бог знает когда.
Зато, казалось, Долорес, при всей ее незаметности, обреталась всюду. В нише, служащей столовой, был сервирован столик на три прибора, причем могло показаться, что эти куверты были здесь, на прохладном и прочном столе в стиле Баухаус, всегда. Люсинда уселась во главе стола и разом отмела все мои возражения:
— Нет-нет, мистер Эшер, пожалуйста, сядьте. Долорес сейчас начнет нас кормить, и если мы не будем к этому готовы, у нее разорвется сердце.
На закуску подали зеленоватые ломтики дыни, завернутые в тонкий, как бумажный лист, ростбиф. Джилл устроилась у одного из больших дымчатых окон с видом на пустыню, тогда как я сел лицом к книжному стеллажу, представлявшему собой как бы стену, отделившую столовую от гостиной. Корешки книг, названия которых мне удалось разобрать, просвечивали душу хозяйки, словно рентгеновскими лучами. Кафка, Гессе, Камю вперемежку с мормонскими богословскими трактатами. Легкие, едва уловимые погрешности вкуса попадались и здесь. Древние, на застежках, сборники стихов, тисненые географические атласы, но и «Долина кукол» тоже. Я не осмелился даже подумать о том, кому из обитателей дома принадлежит та или иная книга.
Долорес, едва заметно задыхаясь, появилась с жареными курами, молодым картофелем и спаржей, — порции были просто неимоверными.
— Мне кажется, у нас есть превосходное шабли, которое мы держим для гостей, — любезно, но не терпящим возражений тоном произнесла Люсинда.
Мы с Джилл одновременно воскликнули: «Спасибо!» и «Спасибо, не надо!». Меня уже слегка развезло от здешней жары, Джилл, напротив, выглядела как-то настороженно трезвой. Я попытался внушить ей, что она меня тревожит, но обнаружил только, что ее внимание привлекло к себе нечто иное.
— Эта девушка на фотографии, — она указала на портрет, висевший на стене за спиной у Люсинды, — это же вы!
— Но давным-давно. — Люсинда не повернулась к снимку. — Я только на днях достала эту фотографию. Мне кажется, это была моя лучшая роль.
Она искоса посмотрела на меня как на человека, причастного к миру искусства, — много ли мне известно о ее кинематографическом прошлом, и если да, то откуда. Я ободряюще улыбнулся, но ничего не сказал.
Фотография, строго говоря, афиша, попала сюда, казалось, из другого мира. «Падшая», но все еще красивая женщина стоит, облокотившись о перила заснеженного моста. В руке у нее пухлая пачка денег, но остается непонятным, собирается ли она кинуть эти деньги в реку или же хочет броситься сама. А река темнеет где-то далеко внизу. Я поневоле задумался о том, как складывалась в молодости судьба Люсинды, хотя там, на мосту, она стояла еще в ту пору, когда я не начал бриться.
— «Один миллион марок». — Подчеркивая каждый слог, она процитировала надпись на банкноте. — Купюра достоинством в один миллион марок. Она там тоже есть, в той пачке, которую я держу в руке, среди всех этих пустых бумажек. Инфляция, знаете ли. Люди приносили ворох денег, чтобы купить буханку хлеба. Эта картина была снята в 1926 году и обернулась моим величайшим успехом. Я играла женщину запутавшуюся, играла проститутку, но… как это у вас говорят?.. Сохраняющую собственную гордость? — Люсинда приняла позу, заставившую нас — при всей ее нынешней дряхлости — тут же подумать о девушке на мосту. — Джулиан редко ходил в кино, но однажды он забрел в старый берлинский кинотеатрик, жуткое, кстати, место, забрел по долгу службы. Везде и всюду искал заблудшие души. И впервые увидел меня именно в этом образе — честно говоря, я никогда не выглядела лучше. Он всегда повторял, что влюбился в меня именно тогда. — Смех, отчасти самоуничижительный. — Повезло ему, ничего не скажешь.
— А как вы с ним, собственно говоря, познакомились? — осторожно осведомился я.
— Ах, это такая долгая история. — Люсинда на мгновение отвлеклась от рассказа, подлив себе чаю с травами из расписного фарфорового чайника. — Джулиан получил у себя в миссии задание, сперва в Мюнхене, а потом в Берлине. Церковь тогда обзаводилась новыми адептами даже в мире кино. Не то что в наши дни. Теперь мир кино кишит барракудами, не так ли? Но тогда, на киностудии УФА, у Тоби, даже на маленьких студиях, сценаристы, режиссеры и даже актеры представляли собой как бы одну семью. Мир кино был не просто кланом, он был… — Она замешкалась в поисках подходящего слова. — Единым ансамблем. Мы утешали друг друга, мы друг другу помогали. Да ведь иначе нам было бы и не выжить. Это ведь были страшные времена.
Не только из-за Депрессии и нацистов. В те дни время пошло вкривь и вкось. Дьявол ожил и принялся всем распоряжаться.
Глаза Люсинды засверкали, словно она вновь вышла на подмостки. Впрочем, так оно в каком-то смысле и было.
— Мы не были злыми людьми. Но зло жило среди нас, жило само по себе. — Обратившись ко мне, она спросила. — Вам доводилось слышать о знаменитом докторе Моррелле?
— Это ведь врач Гитлера, верно? Тот, что сделал инъекцию?
Она кивнула.
— Известность он приобрел как раз в мире кино, вылечивая то одного, то другого от венерических заболеваний. Какой-нибудь режиссер или актриса увязали в пороке, увязали столь же глубоко и безнадежно, как уличные потаскушки. А Джулиан нес весть о спасении. — Теперь она обратилась к Джилл. — Надо было посмотреть на него тогда, в те годы. Он был таким красавцем — и таким вдохновенным! Искушение и даруемое Христом прощение, и библейские предания Дикого Запада. Штат Юта, страна ковбоев и индейцев, — она покраснела, внезапно осознав, что говорит с излишней горячностью. — Как нам всем было перед ним устоять?
Я поболтал ложечкой.
— Значит, вы оказались в числе спасенных?
— Можно сформулировать это и так. — Люсинда не предложила мне подлить чай. — Если вам угодно.
Сидя за этим внушительным столом, мы трое всматривались в глаза друг другу. Старухе было присуще могучее обаяние, точь-в-точь как девушке с афиши. Но сейчас, чтобы завоевать чужие сердца, ей приходилось припадать к более сокровенным источникам, а этот процесс, судя по всему, был болезненным.
— Хочу сказать вам кое-что, вам обоим. Такая поездка, столько миль накрутили! И только для того, чтобы развлечь меня. — Изуродованные ревматизмом пальцы отодвинули тарелку с остатками еды. — Но мне показалось важным организовать эту встречу. Мне кажется, мы с вами партнеры, причем в прямом смысле этого слова. Когда Элио Чезале убили, вы оба наверняка испытали горе, усиленное чувством одиночества. Но его смерть не прошла незамеченной. Ее освещало телевидение, о ней писали газеты. Миллионы глаз! И они-то во всем и виноваты, они несут ответственность за смерть Джулиана. Я отказалась заниматься всем этим, я попыталась защитить своих детей, но…
