Владимир Югов - Человек в круге
Ставлю в известность…»
Подполковник Андреев, как мне показалось, не доверял даже секретной части. Она не докладывает обо всем, надеясь на то, что со временем книги придут в полную негодность и их можно будет списать.
…Железновский в тот вечер рассказывал: генерал Ковалев, как только ему доложили — Шугов ушел, — немедленно связался с Москвой. Это он договорился с тамошним начальством, что пограничники — любого ранга будут немедленно заменены. Вроде сам Лаврентий Павлович приказал Ковалеву: слушай, шерсти пограничников, сразу в брешь пускай СМЕРШевцев из части, которая там расквартирована. Мне уже доложили о личном составе дивизионного СМЕРШа. Кое-кого я знаю. Шмаринов там есть. Знаю его давно. Все можно ему простить — мягкотелость, нерасторопность за одно ценное качество: он никогда и никого не предаст, не будет никогда и никого выгораживать. Берите его в помощники, а сами работайте на свой страх и риск, пока кто-то отсюда не прилетит.
Ковалев немедленно сместил всех офицеров-пограничников, отвел заставу от границы, где Шугов ушел на сопредельную сторону. В ту же ночь пришла смена. Вдоль границы рубежи занял шестьсот одиннадцатый гаубичный полк все коммунисты полка, имеющие партийный стаж не менее пяти лет. Полк на войне прославился боевыми успехами, сейчас, заняв рубежи с карабинами — не с пушками, артиллеристы врылись в песок за одну ночь, цепочка бежала-бежала к другому полку — пехотному. Это был двести второй полк, отличавшийся шагистикой — лучшими батальонами на смотрах, полк, горластый в песнях. В полку к новой службы привлекли, кроме коммунистов и комсомольцев — секретарей бюро рот, батальонов…
Еще об одной истории я узнал поначалу от Железновского, затем от самого Ковалева. История эта связана с поиском кандидатур на «ликвидацию» Шугова. Ковалев серьезно об этом толковал.
— Убить человека, — рассказывал он мне, когда я сослался на Железновского (он разрешил мне это сделать), — очень легко, если он здесь, а не там. Убивают в основном за предательство. А раз Шугов оказался предателем, то убить его надо было обязательно. Другое дело — как? Он же был там на их стороне. Если бы он был здесь, у нас, я бы его, конечно, достал. Не надо и согласовывать. А там — это другой вопрос. Да и к тому же — под прикрытием чужой разведки. Полковник — подарок врагу. Берегут они таких лучше, чем себя…
Железновский называл мне имя человека, которого посылал на убийство Шугова Ковалев. Странно, но мне показалась эта кандидатура удручающе хлипкая. В штабе дивизии у нас работала машинисткой Софья Каганова женщина невзрачная, худая, с нервным от усталости лицом. У нее был сыночек — тоже худой и нервный, как мама, вечно больной, вечно битый мальчишками. Иногда вдруг этот ее сын гонялся с визгом за своими обидчиками, потому что рядом, с чуть кривоватой длинной палкой в руках расхаживал в то время рядом длинный, флегматичный тип неопределенного возраста. Я знал, что он работает на таможне — следит за провозкой шерсти к нам сюда, на перевалку. Говорят, он безуспешно клеился к Софье, но она его не подпускала к дому, всякий раз налаживая к себе домой, на его квартирку. Снимал он ее у какой-то бедной вдовы, выращивавшей разные пряности на своем небольшом огородишке. Вдова несколько раз предлагала ему руку и сердце, но он отказывался, предпочитая любить Софью и ее заморыша.
Говорят, Софья всегда твердила, что этот несуразный таможенник — не личность. И, видимо, наступил час, с предложением Ковалева, все это опровергнуть. В послужном списке таможенника с чекистской фамилией Петров и с именем Петр, а с отчеством Петрович значилось, что он выполнял некогда боевые задания, рассказывалось, где эти задания выполнялись. Да он и сам Ковалеву об этом ведал, когда его не силой, но привели к нему.
Сговорились на ордене, Петров П.П. пообещал принести голову Шугова целехонькой, свеженькой, как когда-то носил головы более значительных особ…
— Да, я его посылал, — откровенничал Ковалев. — А что было делать надо убить человека, а некому. Шугов проглядел профессионалов-убийц: почему-то они с ним работать не захотели. Ведь два этих прокола остались без последствий. Они вытекали из него самого и его этой уступчивости. Не наказали, не убили — это сразу все вопросы заостряет до предела. С тобой считаться уже не будут. И что мне оставалось делать, как не опереться на Петрова? Правда, плохо было то, что его многие на сопредельной стороне знали в лицо: на таможне-то не проедешь, не поглядев, кто тут командует. Мы снабдили Петрова и картами, и компасом. Но он был — тут правду говорила Каганова — не личностью. Он, во-первых, заблудился, когда на дворе этот тарарам песочный разверзся. Уткнулся в саксаулину, да так и был пойман американцами. Там у них был немец. Он в основном поймал. А американцы, как ни странно, отпустили эту не личность… Вот, погляди, что написал Петров тогда…
Я взял из его рук бумажку. Значилось: «Рапорт».
«Я, Петров Петр Петрович, в трезвом уме и в сложных находясь обстоятельствах по отношению к любви и верности своей стране, взял и поклялся убить того самого гада ползучего — Шугова П.А. Я, конечно, все сделал для того, что перейти границу и проследить, где они его содержат. Я дошел почти к их резиденции, которая состояла из дувала, мазанки и маленького двора. Здесь они его и содержали. Под очень большой охраной. И я пытался пробраться к нему, этому бывшему нашему полковнику, а теперь ставшему полноценным врагом. Жаль, у меня не хватило сил, когда они набросились на меня. Их было около десяти человек из охраны. И я бы дрался с ними до последней пули, но они не дали мне развернуться»…
— Вот такое попалось ничтожество тогда, — стуча по столу кулаком, говорил Ковалев. — А как я надеялся, когда читал принесенные им справки. Ведь по справкам он убил тогда двадцать восемь человек!
— И что же с ним было потом?
— Ну ты же знаешь! Поди, рассказал тебе твой Железновский.
— Нет, он мне ничего о Петрове не говорил, вернее о последующем не говорил.
— Ну а ты, как думаешь? Что мы с ним сделали?
— Отпустили домой, пригрозили, чтобы молчал.
— А ты веришь, что пригрозишь человеку, и он будет молчать?
— Думаю так.
— Плохо думаешь, стратег. Мы его осудили. На Колыму отправили. Дали четвертак.
Он глядел на меня пронизывающе, будто мне это все полагалось.
Я пожал плечами.
— С нами вообще не шути. За что берешься, — выполняй. Не то загремишь…
10
Архивы КГБ уплывают на Запад.
Пользуется ли новыми секретными документами, открытыми в последнее время, бывший полковник Шугов?
Мещерский приносит все новые и новые документы.
Борьба не на жизнь — на смерть.
Погиб ли Мещерский от руки грабителя?
Или покончил жизнь самоубийством?
Кажется, сто лет прошло с тех пор, когда мы с Игорем Железновским были вместе последний раз там, где разыгралась трагедия, у той глиняной стены с небольшими холмиками, что блюдут бывшую жизнь Павликова, Смирнова, замполита. Я писал Ковалеву книгу — «розовую-розовую», с лапшой на ушах. Сам я жил в страхе перед ним. Я его стал бояться. Железновского, который мне грозил им когда-то, я вспоминал. Теперь я понимал — все же он был не худшим в их системе. Да, надо иметь немало сил, чтобы быть не только свидетелем, участником, но — уж точно — исполнителем…
И вот, когда я приехал за новыми «розовыми» документами — сам он.
Железновский похудел, стал сбитее, увереннее, атлетичнее. Это был красивый мужчина неопределенного возраста — дашь и пятьдесят, и при неверном свете сорок, дашь и под шестьдесят. Рост у него был всегда приличный — метр восемьдесят восемь, но одно время Игорь сутулился, ходил прибито, не распрямляясь… Все это — в прошлом. И улыбается так, как когда-то улыбался, когда мы говорили о Лене и моей победе над ним на танцевальной площадке. То есть аккуратно улыбается, лишь губами, искренне желая мне в моем процветании добра. Я выглядел, наверное, для него тоже убедительным, действительно — одет во все модное, простое и не стесняющее тело и не вызывающее у других протеста. На Железновском была тоже отличная тройка, он завел усы под цвет этой тройки. Усы он, видно, красил. Эдакий молодец!
— Откуда ты, дитя? — спросил он, отстояв молча и вынося терпимо мой телячий восторг.
— Откуда? Лучше скажи — куда? — Я лихорадочно прикидывал, как смогу использовать его в своем деле — прискорбно, однако я стал давно таким: меркантильным, расчетливым и сообразительным. Лишь бы открытой глупостью не мог насторожить бывшего смершевца.
— Опять — поиски? — скептически усмехнулся Железновский.
— Опять, опять, — улыбался я. — Слушай, все равно ты мне ни капельки не веришь. Откуда, спрашиваешь ты, у этого молодца такая прыть? Чего он от меня хочет?
