Ольга Тарасевич - Последняя тайна Лермонтова
– Тсс, – Лермонтов приложил палец к губам. Как раз явилась к столу прислуга убрать пустые блюда. – Сейчас нам выйдет развлечение.
Через пару минут он ушел в направлении комнаты, где стряпали еду. А вернулся, держась за живот, изнемогая от хохота.
– Девка одну тарелку мыть – в руках осколки. Вторую – опять развалилось блюдо. Она как вскочит, как завопит: «Батюшки, недобрым глазом на меня глянули! Проклятием тяжким со свету сжить хотят!»
Сидевшая за соседним столом компания радостно захохотала. Николай хотел было возмутиться – зачем невинную девушку пугать, к тому же, из жалования ее всенепременно вычтут за те тарелки – однако же уже несли Лермонтову счет. И он, хитро улыбаясь, сознался в своей шалости, попросил добавить в расчет за попорченную глупой проделкой посуду.
Вечером – в гостиной генеральши Верзилиной, среди трех ее красавиц-дочерей и многочисленных кавалеров, всех как один, офицеров, что весьма обычно на водах – опять с ним же встреча, с Мишелем. Он довел до слез эпиграммами бедную Эмилию, а потом покаянно попросил:
– Дозвольте пригласить вас на тур вальса. В последний раз, я роковым образом чувствую, буду танцевать этот танец.
Хотя глаза девушки от обиды подозрительно блестели, она едким тоном ответствовала:
– Коли последний – так и быть. В последней просьбе отказывать не пристало. Соглашаюсь я с превеликим удовольствием.
Все-таки он весьма, весьма остро предчувствовал свою кончину, ясно видел трагичный конец жизни...
После танцев Эмилия стала петь, аккомпанировал ей на рояле князь Трубецкой. А Мишель, вознамерившись заманить в свои сети младшенькую Верзилину, Надежду, отошел с ней к окну.
Николай наслаждался – пела Эмилия славно и чисто. А когда смолкли звуки музыки, по гостиной пронесся веселый голос Лермонтова:
– Наш Мартышка не хуже черкеса на кинжал свой колет беса.
Кровь прихлынула к лицу.
«Вот же подлец! – подумал Мартынов, медленно приближаясь в развалившемуся на стуле Мишелю. Тот, закончив глупейшую свою декламацию, натянуто улыбался и болтал ногой. – Когда же он оставит меня в покое?! И зачем я одел сегодня черкеску и кинжалы? Лермонтов, сам любящий костюм горцев, прямо зеленеет от зависти!»
– Меня совершенно не радуют ваши глупые бездарные эпиграммы, – голос Николая звучал холодно, хотя в душе все кипело от ярости. – Но особенно меня возмущает, что вы позволяете себе так обо мне отзываться на людях, причем всенепременно в присутствии дам.
Лермонтов быстро вскочил, выпрямился, стараясь придать своей неказистой фигуре если не стати, то хотя бы выправки. И, хитро подмигнув, прошептал:
– Так в чем же дело? Потребуйте у меня сатисфакции.
Глаза Лермонтова, темные, жаркие, бегали по сторонам быстро-быстро. Вид же его выражал неимоверное собственное достоинство и полное презрение к окружающим.
– Безусловно, – учтиво отозвался Мартынов. – Я даже настаиваю, чтобы вы мне дали удовлетворение...
Стреляться с приятелем? На следующее утро эта перспектива казалась ему совершенной и очевидной глупостью.
«Сделаю вид, что не согласен на перемирие, – рассуждал Николай, принимая Глебова и Васильчикова, секундантов Мишеля. – Потом, конечно же, пальну в воздух, не убивать же его из-за такой ерунды. Но охоту к глупым шуткам и дурацким стишатам я отобью, не так смел Мишель, как хочет казаться и как думают обольщенные им дамы».
В назначенный час все встретились в четырех верстах от Пятигорска, на скрытой кустарником просторной площадке у подошвы Машука.
– Отчего нет доктора? – спешившись, поинтересовался Николай, стараясь глядеть мимо Лермонтова. Тот все время нервно посмеивался, глаза его были совершенно бешенными. – Против правил ведь, когда без доктора.
– Я вас уверяю, – Мишель ловко спрыгнул с лошади и стал ее привязывать, – что доктор вам без надобности будет. Стреляться с таким дураком, как вы, я почитаю ниже своего достоинства.
Николай поначалу оскорбился. Впервые захотелось всадить Маешке пулю в грудь! И не ранить, а убить, убить насмерть!
Однако же Лермонтов выглядел таким злым и раздосадованным, что на ум приходило одно. Болен. Не в себе. А потому грешно на него обижаться.
«Что так разозлило его? – Мартынов краем глаза видел, как Васильчиков стал отмерять шаги, благо, места на поляне было предостаточно. – Наверное, кто-то из девиц Верзилиных в эти дни не ответил на пламенные его чувства, вот он теперь и бесится».
Их развели, потом дали команду сходиться.
Мишель пальнул в воздух.
Николай решил сшибить фуражку с головы приятеля, это должно напугать. Да и целиться в яркий околыш, светящийся на фоне находящихся за спиной Маешки зеленых кудрей Машука, весьма просто.
Рука держала пистолет крепко, околыш был на мушке, и потому Мартынов уверенно нажал на тугой курок.
А Мишель вдруг упал, как подкошенный.
Кровь на темном мундире издалека была не видна.
Однако сразу же стало ясно, что Маешка мертв. Он даже не сделал ни одного движения, чтобы прижать руку к ране, как это инстинктивно всегда делают раненые.
Нет, не ранен Лермонтов – убит...
В то же мгновение сразу стало твориться что-то невероятное.
Находившаяся над одним из многочисленных темных горбиков Бештау тучка начала разрастаться прямо на глазах.
Еще никто не успел приблизиться к лежащему навзничь Мишелю – а в секунду потемневшее небо уже разрезали молнии и проливной дождь стал оплакивать и омывать неживое, но еще теплое тело.
– Мертв, – перекрикивал гром Глебов.
– Убит! – вторил Васильчиков.
Николаю же казалось, что это очередная дурацкая шутка Маешки.
Потому что он не мог промахнуться.
Потому что у него и в мыслях не было убивать.
Потому, потому, потому...
– Езжай к коменданту, Мартышка, – стал распоряжаться Столыпин. – Глебов, ты здесь оставайся, а мы поскачем за доктором, вдруг он все-таки в беспамятстве и еще можно помочь...
И он послушно поехал к Ильюшенкову. Когда Николая привели в острог, он покорно отвечал на все вопросы. Говорили есть – он ел, наказывали спать – ложился. Все заточение, впрочем, кончилось быстро, оно длилось всего три дня. Перед окончанием ареста Николаю дали стопку бумаг, сказали хранить на случай дальнейших разбирательств, однако же таковых не последовало вовсе...
Боль проснулась, когда тело Мишеля уже предали земле.
Наложить на себя руки не вышло – пистолет дал осечку, тем самым свидетельствуя волю Всевышнего.
Только через много лет, когда совесть чуть приглушила свои укоры, появились вопросы.
Отчего Мишель был так зол в тот роковой день? При всей своей едкости он никогда не позволял себе опускаться до прямых оскорблений. Уж не сказали ли ему какой-то страшной неправды, которая совершеннейшим образом его расстроила?
А был ведь еще и офицер Лисаневич. После того как случилась эта страшная трагедия с Маешкой, он поведал: Алексей Столыпин подталкивал его к дуэли с Лермонтовым, передавал ему якобы звучащие из уст Мишеля насмешки. Однако же он сказал: «Что бы ни сделал такой человек, его простить надобно».
Доктора на дуэль не позвали...
И – как теперь вспоминается самое важное – где были во время дуэли Столыпин и Трубецкой?
Васильчиков и Глебов – перед глазами, один держал ящик от пистолетов, второй давал команды. А Трубецкой и Монго? За кустами, как нарисовал Мишель? Это кто-то из них прошиб правый бок Маешки? Да к тому же и стреляли снизу – а отчего еще пуле по телу вверх идти?
Но зачем, зачем устроил Монго заговор против своего друга?..
Как некстати началась тогда гроза! Словно бы по приказу злоумышленников! Два выстрела прогремело, один ли – не понять, все перемешалось, и гроза, и эхо, и ледяной дождь, и стылый ужас...
... Он вспоминал и просматривал бумаги.
Оказывается, Столыпина вовсе не арестовывали, вот копия его объяснений.
И слишком уж быстро рассмотрели то дело, и наказание дали мягкое.
«А что если, – Николай Соломонович откинулся на спинку стула и забарабанил пальцами по столу, – Столыпин действовал по указанию Бенкендорфа. Государю-то, по слухам, „Герой нашего времени“ не понравился, он решил, что это наивреднейшая книга. И дал приказ Бенкендорфу, а тот сошелся с Монго, и вот... Надобно разыскать княгиню Щербатову и взять у ней ту картину. И рассмотреть ее внимательнейшим образом. Вдруг все-таки нет на мне греха?..»
– Есть, – Мария вдруг появилась прямо из зеркала, как будто бы стекло стало водой озерной, прошла к окну. Одетая в свое любимое розовое атласное платье, расшитое золотом, с ниткой жемчуга на белоснежной шейке, она была, как всегда, свежа и очень хороша собой. – Конечно, есть грех, ты Мишеля моего убил. А потому не дам я тебе своего альбома. Убийца! Ты – подлый убийца!
Она пустилась вскачь, и Мартынов закрыл лицо руками.
Горькие слезы капали на бумаги, но это его уже не волновало.
«Не стану я писать никаких воспоминаний, – решил он, когда видение исчезло и чуть успокоилась боль в груди. – Потому что не знаю, что писать, и слишком больно это все, а правды уже не найти. Буду нести свой крест покорно. Недолго осталось...»
