Василий Казаринов - Тень жары
– Ничего не помнишь?
– Ну, отчего же… Кое-что помню. Обрывочно, фрагментарно. Но все фрагменты растащены, имеют к тому же такую чисто акварельную основу. Размыто-туманно.
– Акварель так акварель, — сказал я. — Сейчас мы ее рассмотрим хорошенько. Вообще-то это моя любимая техника*[30].
– Это было что-то нервно-паралитическое, — сказал Игорь.
Естественно. Баллончики продаются на каждом углу. До широкой продажи электропарализаторов еще не дошло, но обязательно дойдет.
– Все-таки, что ты помнишь?
– Дом какой-то… Буржуйка в углу. Похоже, дачный дом.
Наш персонаж располагает дачей? Непохоже. Скорее всего, просто забрался в чью-нибудь. Ранней весной масса дачек торчит на шести сотках — холодных, просыревших, беззащитных — отыскать пустую дачку труда не составляет.
Игорь приподнялся, нашарил на тумбочке сигареты.
Он затянулся пару раз и аккуратно уложил сигарету в пустую чайную чашку.
Минут пять он пропадал где-то вне нашего разговора, я терпеливо ожидал его возвращения. К месту отлета, на кушетку, он вернулся вместе с жестом — так спросонья, еще толком не разлепив глаза, заядлый курильщик нашаривает на тумбочке спички. Я прикурил, вставил ему сигарету в губы.
— Спасибо… Так вот. Я сейчас подумал, что знаю его. Определенно. Я его где-то видел. Причем видел очень ясно. Возможно, это было какое-то застолье… Да! Совершенно точно! Он сидел за столом, в профиль ко мне. Странно…
– Что странно?
– Будто бы я сам, знаешь… Сам будто бы расположен вне застолья, понимаешь? То есть, чем-то, легкой прозрачной преградой, от него отделен. Стою в стороне и наблюдаю.
Мне стало грустно… Сообщение о "трезвом уме и здравой памяти" оказалось "уткой". К несчастью. Игорь внимательно вглядывался в мое лицо — слишком внимательно; мне стало не по себе.
– Слушай, не надо на меня так смотреть… Как прокурор на подследственного.
Он смешался: "Извини!" — откинулся на подушку, поглядел в потолок, чертыхнулся, сбросил плед, сел, опять уставился на меня.
– Слушай… Так ведь и ты там был… Ну да, был! Ты сидел лицом ко мне. Ты держал в руке чашку. Или маленькую пиалу…
Он явно свихнулся. Жаль, очень жаль.
– Подожди. Ты, значит, наблюдаешь откуда-то сбоку. И что?
Он сделал нетерпеливый жест — кисть мелко задрожала у виска, как бы отстраняя посторонние шумы и голоса, расшифровать жест было нетрудно: погоди, погоди!
– Ну да… Обстановка крайне мрачная. Все больше темно-коричневые тона, унылые, угнетающие. Свет над столом тусклый, как от керосиновой лампы — если сильно керосин экономить. И этот парень за столом, в профиль… И ты — с чашкой…
Я засобирался. Домой, домой; там утка поспела, и Музыка сидит в моей комнате возле шкафа. Грешно ставить над людьми такие опыты: золотой ключик все еще у меня в кармане, и я здесь, мы тет-а-тетничаем с помешавшимся Игорем.
– И вот еще, — продолжал он, не замечая мои намеки, покашливание, ерзанье на стуле, искусственную зевоту. — Я понимаю теперь, что не знаю его голоса. Он не проронил ни слова. Возможно, он просто немой.
– Игорь, мне пора.
Он окончательно вернулся на свою кушетку и удивленно разглядывал свою сигарету в чашке:
– От ведь!
– Ты давно в конторе?
Он давно, он с самого основания. Закончил МАИ, работал… Кем? Да кем, инженером в ЖЭКе, а куда деваться? Потом надоело. Подвернулся Катерпиллер — тогда еще только начинались кооперативы, едва-едва шевелились. С год-полтора было неплохо: шестнадцатичасовой рабочий день, проекты, прожекты — все не прежняя рутина, все не старушки в ЖЭКе: "Милок, у меня кран текеть!". Потом стал остывать, остыл.
– Работать надоело?
– Да ну! Служить неохота. Работа и служба — разные же вещи. Консультирую их теперь. Что-то платят, подкармливают. Пока.
Приличия ради я спросил: как этот персонаж — профильный — выглядел?
– Он производил впечатление — от сохи. Есть такой тип внешности — как будто человек вырос из земли. Грубые, тяжелые черты… Лицо асимметрично… Похоже, оно некогда имело вполне нормальную форму, но потом его мяли, комкали — как пластилин — и вот оно застыло на полпути к своей первозданности. Нос вот… Длинный, сплюснутый… Я очнулся и увидел его. Как в тумане, но увидел.
Это уже очень, очень существенно. Этот парень позволил себя увидеть. Наверное, он в чем-то усомнился.
– Да, — согласился Игорь. — Что-то вроде сомнения в нем чувствовалось.
– Ты слишком не похож на Них, на всех Ваших. Надо было попробовать ему объяснить: кто ты да что ты… А потом?
Игорь пожал плечами: что потом? Он помог подняться с пола, подтолкнул вперед, открыл дверку в полу — погреб. Кивнул: дескать, полезай.
Игорь и полез. Лестница крутая, не видно ничего — оступился, упал. Пробовал встать — не тут-то было. Теперь оказалось — сильный вывих. Лежал, прислушивался, сразу понял: он тут не один. Шорохи, шорохи по углам. Крысы… Сверху лязгнула задвижка.
Что-что, а создать антураж мой персонаж умеет: глухой подпол, крысы, лязг задвижки и перспектива, что голодные сокамерники объедят тебя до скелета — подобная точная, основательная режиссура способна довести до сумасшествия кого угодно.
– Как ты выбрался?
– Как обычно. По лестнице. Подтягивался на руках.
– А запор?
– Я слышал, как он опять лязгнул, решил рискнуть: вдруг — не заперто? Дверка погреба была не на запоре, кто-то открыл.
Кто-то… Скорее всего, именно тот, кто и закрыл. Если бы в подпол сунулся посторонний — он бы полез. Или, по крайней мере, заглянул. А этот — просто отодвинул щеколду и ушел.
– Сколько ты там просидел?
– Наверное, около суток. Вылез, отдышался, пришел в себя. Кто-то о моем завтраке позаботился. На столе был хлеб, чай в бутылке из-под лимонада. Чай был еще теплый. И сладкий. Но прелесть даже не в этом.
– В чем же прелесть?
– Я там, знаешь, что нашел? На верандочке, под столом?
Господи, он еще что-то там искал… И что-то нашел. Пыль? Старую газету? Горбачева на первой странице? Союзный Договор? Единую и неделимую? Мир в Карабахе? Борис Николаича нашел — того, кукольного, который с пролетариями в трамвае катается и проживает в блочной хрущобе? Или еще что-то, что давно стало трухой и свалено на дачной веранде под стол — на растопку для будущих костров?
– Это была клетка.
Я не сразу среагировал: клетка? Клетка? Зачем клетка?
– А в клетке канарейка?
– Если это и была канарейка, то размером с глухаря. Мощная конструкция, сварная. Сталь. На дне корытце с объедками.
Мне захотелось домой: к шкафу, к шкафу! Провести основательную дезинфекцию: вирусом сумасшествия наш чахоточный друг засеивает все, к чему прикасается. Он ловит крыс и сажает их в клетку. Он их, скорее всего, немного подкармливает, а потом перестает кормить вовсе; доведя же до полной людоедской кондиции, вытрясает в подпол, а потом туда же спускает Игоря — в качестве корма.
– Что ты думаешь — он псих?
Игорь улегся поудобней, прикрыл глаза; наверное, составлял разрозненные акварельные фрагменты в нечто целостное.
– Исключено!.. Я же системщик. Привык мыслить четко, на уровне жесткой схемы, модели.
— И что?
– У меня такое впечатление… Все происходившее со мной — это, конечно, абсурд, бред чистой воды. И тем не менее, я чувствую, что этот парень выстраивал какую-то модель, понимаешь?
Вот уж не думал, что бред поддается обработке и укладывается в ту или иную схему.
– При определенных обстоятельствах вполне укладывается, — возразил Игорь. — Это называется паранойя.
Домой я несся по пустым влажным улицам так, будто этот город враг мне, кровный враг, и я хочу нанизать его — как кусок мяса на шампур — на острый визг пришпоренного "жигуленка". А потом пусть он, вялый, скользкий, сочащийся кровью, висит на шампуре между небом и землей и потихоньку тухнет, тухнет, протухает.
4
Музыка меня ожидал, но ожидал не в одиночестве — еще в коридоре я обратил внимание на вешалку. Под вешалкой валялся на полу короткий матросский бушлат.
– У нас гости? — строго спросил я, проходя на кухню.
Музыка с виноватым видом косил под кухонный стол.
– Да, видишь… Костыль зашел…
– Ничего! — я похлопал Музыку по плечу. — Втроем — оно веселей пойдет!
– Правда? — с надеждой поглядел на меня Музыка. — Так вот и я тоже подумал. Он мужик-то хороший…
Мы потихоньку пили, переживая эту ветреную ночь, желая ее пережить и догнать за тупым чоканьем стопариков утро. Костыль молол ерунду; я догадывался, что мельницу его фантазий не остановить, пока есть, что заправить в баки; он говорил и говорил — и все про свои былые морские странствия. Я послушно следовал в кильватере его трепа, плохо понимая, какие воды пенятся у форштевня, какие берега тонут в круглых горизонтах. Костыль рассказывал о плаваньях по Белому морю; потом перемахнул в Японское, где ловил кальмара; оттуда продрейфовал в совсем уж теплые воды, и там их судно долго стояло на приколе в каком-то африканском порту; была чудовищная жара, народ лежал пластом в кубриках раскаленных, как железная бочка в костре, — лежал и коптился.
