Василий Казаринов - Тень жары
И он — сын другого, враждебного тебе мира, в котором звучит музыка сытой жизни, где на обеденный стол проливаются блестки с хрустальных люстр, где на дни рождения детям дарят привезенные из загранпоездок водяные пистолетики, а к чаю подают торты, вспенившиеся густым жирным кремом, — он послушно подпрыгивает.
Он подскакивает, и в карманах его звенит мелочь. Ты протягиваешь руку — и он пересыпает из своей ладони в твою аппетитно шуршащую медь.
Помнит, все помнит… Наверно, и то помнит, как после визита его папаши отец жестоко избил меня в ванной, и я три дня не показывался во дворе.
– Ладно, — сказал я. — Должок за мной. Но не по телефону… Жди, сейчас приеду.
Я бросил трубку, постучался к Музыке, ответа не получил, толкнул дверь. Он лежал на диване, не мигая, глядел в потолок, аккуратно, по-покойницки, сложив руки на груди, — для полноты впечатления оставалось вставить в пальцы свечку,
– Слушай, Андрюша, мне нужно немного денег…
Музыка очнулся, прокашлялся. Он воскресал медленно и постепенно — вернее сказать, прорастал из воска покойницкой позы: сначала проросли глаза, следом за ними руки, наконец, он расшевелил себя и сел. Полез в карман, протянул мне комок мелких ассигнаций:
– Вот, — сказал он. — Надавали. Там, на рынке… — смутился, поправился: — Заработал, то есть.
Он протягивал мне эти маленькие по теперешним временам деньги совсем как Андрюша — когда-то давно, когда все мы жили под нашим старым добрым небом.
* * *А умолк Андрюша незаметно — "даже в нашем добром небе были все удивлены…" Его, конечно, вышибли из оркестра народных инструментов; он устроился во дворец пионеров учить детей музыке, но и оттуда его тоже вышибли. Так что сделался Андрюша свободным гражданином Агапова тупика, и блеск его жилища все тускнел и тускнел, как самоварная медь в чулане. Первым улетел персидский ковер-самолет; за ним на цыпочках смылся хрусталь; тонконогий китайский журавль махнул крылом и тоже улетел, а потом ушло и все остальное, кроме паркета, старого дивана, тумбочки да трех гвоздей в двери, заменивших вешалку.
И ты запомнишь теплый июльский вечер. В этот вечер у нас в Агаповом тупике объявилось странное существо — пожилой мужчина с пышной актерской шевелюрой и с галстуком-бабочкой. Он подсел к доминошникам, смирно дождался конца кона.
– Я, знаете ли, ищу тут одного человека, — вежливо объяснял он. — Тут, видите ли, причуда такая… Хобби, коллекционный зуд. Я собираю старые афиши…
– Афиши? — переспросишь ты.
– Да-да, афиши, молодой человек. Вы не знаете, — говорил он, оглядывая твой дом, — где тут проживает…
– Нет! — отрежешь ты.
Но он все равно найдет, и на следующий день ты, заглянув в комнату Андрюши, увидишь пустые, темные квадраты на стенах: обои ведь со временем выгорают.
* * *Я покачал головой: нет, он меня не понял, бумажные деньги мне не нужны.
– Мелочь, мелочь…
Можно, конечно, наменять пятнашек у метро, неподалеку от телефонных автоматов. Точнее сказать, не наменять, а купить: у телефонов всегда можно разыскать старика, продающего пятнашки. Но времени у меня на экс-ченч не было.
Музыка поднялся, добрел до трех гвоздей, вколоченных в дверь и заменявших ему вешалку, утопил руку в глубоком кармане старого пальто.
Старики хранят почему-то эти медные россыпи прошлого времени — копеечки, трешки, пятачки — берегут… А зачем — и сами не знают.
– Когда наши эскадроны, — торжественно пообещал я, — под колокольный звон, под сенью российского флага войдут в первопрестольную, я подарю тебе целый монетный двор.
Музыка горько усмехнулся и мотнул головой: нет, монетный двор ему не нужен.
У конторы я развернулся и подал задом прямо ко входу. Такая парковка против всяких правил — машина перегородила пешеходную дорожку — но сейчас мне на правила было наплевать.
Не исключено, что ретироваться придется со скандалом, и лучше иметь машину под рукой, а не на паркинге за металлической оградой, в тылу особнячка.
В приемной было тесно: помимо Лены, тут присутствовало пятеро молодых людей, чья внешность и отменные физические кондиции не оставляли сомнений в их профессии и их способностях. Если им вздумается меня стереть, то они запросто сотрут — и даже не в порошок, а в прозрачную невесомую пыль.
Лена выразительно перекрестила приемную взглядом — как будто я сам не отдавал себе отчета в том, что за публика тут собралась.
– Ничего! — успокоил я ее. — Дело житейское, — и обратился к мощной компании, рассевшейся на стульях по бокам от дверей генерального директора. — У нас дружеский разговор. Мы с генеральным директором друзья детства.
Один из них лениво поднялся, быстро, профессионально обыскал меня и пожал плечами. Я прошел в кабинет.
Катерпиллер сидел на своем императорском месте во главе длинного стола; склонив голову к плечу, он ласково меня рассматривал — слишком ласково, приторно.
– Ну? — спросил он наконец. — Так попрыгаешь?
Я похлопал по карману куртки, медяшки звякнули.
– С этим порядок, — сказал я. — Сколько я у тебя тогда позаимствовал? Помнится, мне хватило на два эскимо. Значит, двадцать две копейки.
– Двадцать пять, — поправил Катерпиллер. — Двадцать пять.
Я внимательно отсчитал мелочь, встряхнул в кулаке, вернул в карман.
– Должок при мне. Только я не думал, что человек твоего уровня и положения может так жидко обосраться, — я кивнул на дверь. — Не бойся, бить я тебя не стану.
Он усмехнулся, прошел к рабочему столу, нажал клавишу селектора и приглушенно с ним о чем-то переговорил. Единственное, что мне удалось расслышать, была финальная команда: "Свободны!". Вернулся к столу, уселся на председательское место.
– Это ведь было неплохо разыграно? — спросил он. — А ты купился, балбес. Я всегда знал, что ты балбес.
Вот значит как: он на меня и не рассчитывал. Зачем тогда он меня нанял? Да так, из соображений милосердия, у меня был очень потрепанный вид и глаза голодные; в принципе, это была, конечно, глупость, маленький домашний театр, мистификация; он рассчитывал немного отвлечься от рутины, напрасно я принял эти игры всерьез.
– Это в самом деле очень удачный домашний театр, — сказал я и припомнил те коллизии, в которые попадал в последнее время; и припомнил, что два достаточно близких ему человека свихнулись, а третий пропал.
– Ты и не подозреваешь, насколько забавно было за тобой наблюдать… Ладно, брось это дело. Забудь. Можешь больше не объявляться. Машину поставь на стоянку. Деньги? Оставь себе, на бедность. Все. Занавес.
– Постой, еще два слова…
Во-первых, я сказал, что он сука порядочная, — это значит, во-первых; а во-вторых, пусть он мне ответит на один вопрос.
– Этот ваш Игорь… Это ведь не вполне ваш темперамент? Несколько иной, как теперь говорят, менталитет?
– О да!.. Вы бы друг друга поняли.
Он помолчал и добавил, что хочет дать мне один совет; если я не понимаю пока, что творится вокруг, то он может подсказать, по старой дружбе: всем НАМ (почему это НАМ? — переспросил я), ну, всем ВАМ, ВАМ, ВАМ! таким, как ты, расп…ям и пох…истам — крышка, конец, амба; теперь другая жизнь; в этой жизни максимум, на что мне приходится рассчитывать, это на должность мусорщика.
– Так это не так уж и плохо!
Он злился — это меня веселило.
Я представил себя мусорщиком — и сразу оттаял, меня согрело воспоминание; когда-то под нашим старым добрым небом дети устраивали экспедиции по помойкам, и, Господи, что же это было за увлекательное занятие, какие только открытия ни подстерегали нас на каждом шагу, какие только экзотические находки ни дожидались нас в грудах хлама… Ах, помойки — наши джунгли и наши амазонки, наши египетские пирамиды, тропические наши суматры — их было много у нас в Агаповом тупике. Это была наша Территория, а мы в ней были золотоискателями; перерабатывая груды трухи, мы добывали крупицы золота; штурмуя невысокие кирпичные бастионы, охранявшие железные помойные контейнеры, мы познавали людей, ссыпавших сюда вторсырье своей жизни; узнавали их характеры, привычки и приметы, проникали в их тайные помыслы и прикасались к заветным их желаниям; исследовали их вкусы — ах, эти старые, добрые, восхитительные помойки нашего детства!
– Ладно, занавес так занавес. Машину поставлю в конце недели. Деньги раздам нищим… И все-таки… А ну-ка, налей мне глоток. Чуть-чуть, на посошок.
Он пожал плечами, сходил в закуток для отдыха, принес коньяк, пару пузатых рюмок.
– Наверное, это был в самом деле хороший домашний театр, — я отхлебнул и опять, как в момент нашей первой встречи, отдал должное качеству напитка. — Впрочем, я — это так пустяки. Но твои-то… "Ньюс-бокс" твой, Виктория…
Сказать по правде, мне их в самом деле было немного жаль — они непрофессиональные актеры, однако сюжет отыграли по полной программе, по полной.
