Василий Казаринов - Тень жары
Сказать по правде, мне их в самом деле было немного жаль — они непрофессиональные актеры, однако сюжет отыграли по полной программе, по полной.
– Мог бы все-таки принять хоть какие-то меры…
– Меры! — усмехнулся он. — Меры… Какие у нас тут к черту могут быть меры! Единственная мера, которую теперь можно принять, это таскать под плащом "узи".
В этом друг моего детства, пожалуй, прав — такова примета сегодняшнего жанра, и ничего с этим невозможно поделать, ничего.
– А потом… Жизнь — суровая штука. Мысль банальная, но ее приходится повторять. Я вряд ли смог бы им помочь, — он вертел коньячный бокал в пальцах; я обратил внимание, что он не выпил.
– Ты чокнулся, но не пригубил… Дурная примета, поверь.
Он посмотрел на стенные часы.
– Дела. Это Вы можете себе позволить лакать среди бела дня. Я — не могу! — он поднялся, давая понять, что аудиенция закончена.
Я остался на своем месте, облокотившись на полированный стол для заседаний.
– Есть еще одно маленькое обстоятельство.
– Ну же! — торопил Катерпиллер, поглядывая на часы. — У тебя еще полминуты.
– Этот наш персонаж… — я совершенно не обращал внимания на его понукания. — Тот, кого я с твоей подачи — сочинял. И почти сочинил, кстати!.. Так вот он — он ведь не из нашего с тобой домашнего театра. Это тебе в голову не приходило? Он реален. Он вышибает твоих сотрудников из патронташа — одного за другим, одного за другим. Он реален. И когда-нибудь он придет к тебе.
Катерпиллер сочно захохотал.
– Пускай!.. — Он отсмеялся, глаза его сделались злыми. — Я его сотру в порошок. Раздавлю. Если где-нибудь встретишь этого придурка, ты уж ему объясни популярно… А потом пусть суется ко мне на здоровье — если жизнь не дорога.
Я поднялся, направился к выходу. Взялся за медную дверную ручку, но меня догнал его голос:
– Эй! Ты кое-что забыл!
Я вздохнул, сунул руки в карманы, обернулся, прислонился спиной к двери.
Катерпиллер подошел почти вплотную.
– А ну-ка… Попрыгай!
Будь у меня время и желание, я бы объяснил ему, что с ролью он справляется плохо; эту реплику нельзя выкрикивать тоном уездного трагика и нельзя сопровождать ее театральной жестикуляцией — выглядит опереточно.
– Прыгай, сука!
Я усмехнулся, слегка расслабил колени, полуприсел, прижал локоть к животу, а кулак выставил ему навстречу. И слегка повел кулаком — вправо-влево, вправо-влево:
– Выкуси!
2
В приемной, откуда исчезли молодые люди, сразу стало легче дышать.
– Жаль! — сказал я, озираясь. — Кажется, меня собирались торжественно встречать с оркестром.
Лена смотрела на меня исподлобья.
– Ты когда-нибудь нарвешься… Едва уже не нарвался.
– Я позвоню?
Она подвинула телефон к краю стола.
Я набрал номер Бэллы. Я хотел ей сказать, что если мировая революция в состоянии подождать до завтра, то я приеду. Я накрою замечательный стол, и мы поужинаем — очень вкусно, очень сытно, очень красиво и от души… По счастью, Бэлла оказалась дома.
Выслушав мои предложения, она спросила:
– У тебя завелись деньжата?
– Ага, завелись. Их надо с толком потратить.
На том конце провода возникла неловкая пустота, эта пустота мне не нравилась.
– Слушай… Вообще-то я решила бросить пить. Ну, да не в этом дело… — она наконец преодолела свою неловкость. — Может, не сегодня, а?
– Опять, значит, счастливый соперник?.. Ладно, извини. Слава — хороший парень. Поклон ему.
– Да, — ответила Бэлла после короткого молчания. — Он хороший парень.
– Значит, в другой раз?
– Давай в другой. Обязательно.
– А как мировая революция?
– Да ну ее в задницу! — сочно, от души выкрикнула Бэлла, и я совершенно успокоился — я узнавал прежнюю Бэлку, но мне было немного грустно, что она влюбилась.
Я позвонил домой и сказал Музыке, что у нас сегодня будет хороший ужин. Я выиграл деньги в моментальную лотерею, и нужно их вложить в дело.
Потом заехал к метро, укомплектовал наш коммунальный арсенал приличным боезапасом.
Музыка слонялся по квартире, с интервалом в пятнадцать минут он заглядывал ко мне в комнату.
– Еще не время. Ужин так ужин. Поставим приборы на крахмальную скатерть. Я купил утку, запечем ее с яблоками. Что мы, не люди?
Музыка соглашался: так-то оно так, но хорошо бы приступить.
Утка уже свила гнездо в духовке, уже протягивался по дому пикантный аромат, скатерть легла на стол, огурцы ныряли в мутноватом рассоле, маринованый чеснок лоснился, мелко наструганное сало млело, сыр потел. Музыка томился — и тут раздался телефонный звонок.
Звонила Ленка.
Он нашелся. Кто он? Да Игорь же! Да, километрах в ста от Москвы. Вышел на дорогу, его подобрали.
– С ним все то же? Сдвиг по фазе? Выпадение памяти?
Она сказала: да нет, он в порядке. В трезвом уме и здравой памяти. У него вывихнута нога, но это не смертельно. Куда как неприятней, что ему вкатывают полный противостолбнячный курс инъекций.
Что-то я не припомню, чтобы вывихи лечили противостолбнячной инъекцией.
– Он немного покусан…
– Покусан?
– Ну да.
– Собаки? Волки? Лисицы?
Она помолчала. Нет, не собаки — крысы.
– Что-что?!
– Его покусали. Крысы покусали.
– Ты ничего не перепутала, нет?.. Давай адрес. Что? Какой адрес? Да Игоря же, Игоря!
Музыка в мое отсутствие успел приложиться и успокоился. Я собрал бутылки со стола, загрузил их в шкаф, запер, ключ сунул в карман. Музыка обиженно поджал губы.
– Последи за уткой, я скоро буду. Если от птицы останутся угли, то этот кран, — я мотнул головой в сторону шкафа, — придется перекрыть.
Музыка послушно перекочевал на кухню, уселся у плиты, уставился в закопченное окошко духовки.
3
Он жил на Юго-Западе, близко от метро, в одном из кооперативных домов, осваивавших здешние территории в числе пионеров Юго-Запада — тогда еще дикого. Теперь город уполз отсюда далеко-далеко — завоевывать новые прерии и каньоны.
В Игоре я не ошибался — он был из другого детского садика, не из того, где воспитывались Катерпиллер и его компания.
Однокомнатная квартира — не то чтобы запущенная, неряшливо обставленная, скорее наоборот: хозяин, судя по всему, не выносил грязного пола, пыли на книжных полках и грязной посуды в мойке. Тем не менее, примета беспорядка чувствовалась — в книге, забытой на подоконнике, в тюбике крема для бритья на журнальном столике, в сахарнице, приткнувшейся на книжном стеллаже, в массе других деталей… Во всем тут была примета того особого беспорядка, который рассеивает вокруг себя человек, склонный внезапно отключаться от внешнего мира, проваливаться в себя и забывать предметы быта в самом неожиданном месте — там, где его настигла очередная нескучная мысль.
На письменном столе рядом с компьютерным монитором валялся тяжелый разводной газовый ключ. Соседство чисто пролетарского инструмента с электроникой казалось символом единства физического и интеллектуального труда.
Я поискал глазами: нет ли тут композиции, отвечающей духу тезиса о смычке города и деревни.
Пожалуй, на смычку намекал сам хозяин: что-то в нем было от подсолнуха — сухощав, высок, крупная голова, соломенная шевелюра. Кажется, он в стадии созревания — голова слегка склонена к плечу.
Он рассеянно кивнул на мои объяснения о цели визита, прилег на диван, попробовал согнуть ногу.
– Болит?
Он кивнул. Сел, начал взбивать подушку. Под подушкой лежал посторонний предмет. Передний маркер от горнолыжного крепления "Саломон–747". Конструкция не новая, но безупречная, крайне надежная, вечная. Он перехватил мой взгляд.
– Да вот… Думал в Кировск в мае податься. А тут… — он пощупал коленку — сам видишь. Я всегда езжу в Кировск, только туда.
– Выгодное постоянство.
– Думаешь?
И думать нечего. На Кавказе сейчас запросто можно угодить под обстрел. И вообще Кавказ — дело тонкое; однажды в Терсколе, неподалеку от турбазы Министерства обороны, я набрел на вагон метро. Обычный голубой вагон стоял прямо в лесу, а внутри, в салоне, торговали пивом. Пиво после катания — это особый случай. Я выбрался из вагона только ближе к ночи. Задуматься над тем, как этот предмет оказался в ущелье, за многие сотни километров от ближайшего метрополитена, мне просто не пришло в голову.
Игорь улегся, укрылся пледом, его познабливало.
– Что с тобой случилось?
– Да так… В общем-то — ничего особенного.
Ничего особенного; он бегает по утрам: просыпается рано — жаворонок — часов в шесть идет в сквер размяться. Тогда было скверное, мутное утро; в такое утро кажется, что незачем предпринимать усилия для дальнейшей жизни: вся серость, накопленная природой, течет по улице, воздух киснет, и весь двор — сказочный городок на детской площадке, качели, скосившая плечо каруселька, машины у подъезда — подергиваются слизью… Пробежавшись немного, он разминался на детской площадке. Напоследок качал пресс: усевшись на лавочку, выгибался дутой — выдох, в исходном положении — вдох. На вдохе он получил в лицо мягкий пушистый удар спрея и отключился.
