Зигмунт Милошевский - Доля правды
— Причина смерти?
— Потеря крови. Чуть раньше ему вкололи сильное успокоительное — транкилоксил.
— А как… — Мищик замялась, — это выглядело… под бочкой.
— Лучше, чем я предполагал, — ответил Шацкий, и это было правдой. — Будник потерял много крови из перерезанных паховых артерий, бочка же служила для антуража, как театральная декорация. Ясно, что гвозди поранили тело в нескольких местах, но не они стали причиной смерти.
— А эти числа, написанные кровью?
— Вечерком займусь ими вместе с Басей.
Даже если Мищик и удивило, с какой теплотой он произнес «Бася», виду она не подала.
— Хорошо, а теперь плохие новости. Но сначала по профитрольке, чтоб настроение поправить.
Уговаривать Шацкого дважды не было нужды, он тут же потянулся за пирожным. Свежайшая, охлажденная — чуть кисловатые и тающие во рту взбитые сливки вместе с ароматным тестом творили нечто умопомрачительное — профитролька Мищик была законченным произведением искусства, этакой платоновской идеей всех профитролек.
— Во-первых, наш подозреваемый, истекши кровью, превратился в бело-красный труп во славу антисемитской легенды о заклинании кровью. Сие означает, что через минуту истерию СМИ уже не сдержать и со всего мира сюда съедутся как фашиствующие безумцы и маньяки, вынюхивающие еврейские козни, так и фанатичные защитники политкорректности. Минуту назад я видел тому образчик.
Он проглотил еще одно пирожное, решив отделять этим сладчайшим разграничителем одну плохую новость от прочих.
— Во-вторых, он был нашим единственным подозреваемым. Теперь у нас нет никого, кто бы, по нашему мнению, мог иметь мотив и убить супругов Будник. До этого я рассматривал версию, согласно которой сначала Будник убивает свою жену, а потом его самого из мести убивает ее воздыхатель, Ежи Шиллер. Однако такое маловероятно: за каким чертом Шиллеру понадобилось бы повторять modus operandi[86] Будника? Я скорее поверю, что Шиллер убил их обоих. В этом треугольнике происходило нечто странное и грязное.
— А Шиллер в настоящий момент…
— Остается на свободе, но под неусыпным оком полиции. — Шацкий почувствовал тяжелый взгляд начальницы и добавил, что на сей раз, чтобы исчезнуть, тому придется либо испариться, либо протиснуться через канализационную трубу.
— Будьте добры, угощайтесь.
— В-третьих, пока не особенно ясно, как жертвы оказались на месте преступления. На участок особнячка не въезжала ни одна машина, нет следов, указывающих, что тела волокли через кусты, нет следов ни тележки, ни тачки, нет даже следов обуви, не считая тех, что оставил старик, обнаруживший труп Будника.
— Тогда откуда размер 39,5?
— Отпечаток в крови наверху.
Еще одна профитролька. Пирожное словно героин делало тебя зависимым, с каждым новым Шацкий все быстрее нуждался в следующем.
— В-четвертых, числа, написанные на краю кровавой лужи, могут говорить о безумце, которому захотелось поиграть с нами в загадки или американские фильмы, подышать в телефон или сшить себе халат из человечьей кожи.
— А вы-то сами что об этом думаете?
Шацкий скривился.
— Я изучал случаи серийных убийств, и только в Голливуде убийц изображают этакими гениями преступления. В действительности же это лица с нарушенной психикой, для них убийство — наркотик. Оно их жутко возбуждает, и какая уж там театральная стилизация или игра со следователями! Первым делом они основательно планируют преступление, а затем так же основательно уничтожают следы. Конечно, совершая убийство, они лепят одну ошибку за другой, но трудность их поимки заключается в том, что они не являются выходцами из преступного мира, никогда не были на заметке у полиции и их непросто вычислить.
— Так в чем тут дело?
— Честно? Не имею ни малейшего понятия. Наверно, в чем-то другом, не в убийстве ради убийства. Будникова была здешней общественницей, Будник — известным местным политиком, оба имели множество связей с этим городом. Место преступления лежит точно посредине между тремя самыми крупными достопримечательностями: замком, собором и ратушей. Оба тела найдены в Старом городе. Если бы мне пришлось с кем-то поспорить, я бы поставил на то, что решение загадки мы скорее найдем в этих старых стенах, нежели в голове какого-то психа.
— И много бы вы поставили? — поинтересовалась Мищик, дотянувшись до одного из трех последних пирожных.
— Самую малость.
Она расхохоталась, капля сметаны упала на втиснутую в малопривлекательную лодочку малопривлекательную ступню. Мищик вынула ногу из туфли и принялась вытирать ее бумажной салфеткой, ступня была большая и бесформенная, ближе к пальцам колготки взмокли от пота. Но как на грех с того момента, как перед глазами Шацкого возникли большие, отвислые, отскакивающие друг от друга груди, в нем что-то изменилось, и теперь он счел это зрелище извращенно-привлекательным.
— Необходимо проверить еврейский след.
Мищик тяжело вздохнула, но с пониманием покивала головой.
— Нравится нам это или нет, но нужно поискать в их среде, проверить потомков старой еврейской общины.
— Задолбают нас, — тихо проговорила Мищик. — Задолбают нас, как только узнают, что разыскиваем убийцу среди евреев. Заклеймят как фашистов, нацистов, пышущих ненавистью поляков, верящих в легенду о заклятии кровью. И так все газеты талдычат об антисемитской провокации, а сегодня ведь воскресенье. Завтра раскрутятся вовсю.
Шацкий знал, она права, но ему вспомнился вчерашний разговор с Собераем в его саду.
— Мы не можем полностью отбросить версию, что это выходка еврейского психа. Она напрашивается сама собой. Жертвы — поляки, католики, патриоты. Как и в легенде, убийства стилизованы под еврейский ритуал, а легенда известна всем. За Сандомежем тянется печальная слава далеких от идеала польско-еврейских отношений, а народ израильский уже давно утратил положение пассивной жертвы, теперь он яростно борется за свои права и может мстить за причиненную несправедливость.
Мищик, застыв, взирала на него, и с каждым словом глаза ее округлялись всё больше и больше.
— Будьте спокойны, я не процитирую сказанного на пресс-конференции.
Лишь только теперь она выдохнула.
Еще какое-то время поговорили о планах на ближайшие дни, составили список действий, которые бы подтвердили или исключили некоторые гипотезы следствия. Это был кропотливый процесс вычеркивания ненужных операций и включения новых, но Шацкий не чувствовал себя подавленным: на данном этапе в любой момент могла появиться новая важная информация, мог произойти поворот в деле и даже коренной перелом. Бросили монету, кому съесть последнюю профитрольку. Выпало Шацкому, он уже раздавливал языком остатки пирожного, мечтая о мятном чае, когда Мищик убила его своим последним вопросом.
— Вы, говорят, бросили Клару Дыбус?
Атака на личную жизнь была так неожиданна, что Шацкий потерял дар речи. К местечковому круговороту информации он оказался еще непривычным.
— В городе поговаривают, что она с раннего утра заливается горючими слезами, проклиная все на свете, а братья ее заряжают мушкеты.
Вашу мать, а он и не знал, что у нее есть какие-то братья.
— Эта связь не имела будущего, — сказал он, чтобы только не молчать.
Она покатилась со смеху.
— Нет, вы только послушайте: связь с лучшей партией в Сандомеже не имела для него будущего?! Да тут все рыцари без страха и упрека попереломали своим коням ноги, пытаясь вскарабкаться на ее стеклянную гору. А когда она выбрала вас, даже глухая тетеря могла услышать доходящие из сотен домов мысли о самоубийстве. Красивая, умная, богатая, ей-богу, половина здешних женщин ради нее записалась бы в лесбы. А для вас эта связь не имела будущего?!
Шацкий пожал плечами и состроил довольно идиотскую мину. А что оставалось?
8«Сам городок наполняет сердце грустью, крайняя нищета и отсталость — все это донельзя плачевно, нечего пить, негде поесть — все рестораны закрыты. В корчме началось с неурядицы, но, слава Богу, я спрятал самолюбие в карман и извинился. Поэтому мне дают там хоть какую-то еду. Хуже обстоит дело с испражнением. Сдвоенное отхожее место, грязное, вонючее, закрыто на ключ. О том, чтобы там сесть, не может быть речи. Эта сторона жизни для меня здесь невыносима, и, пожалуй, в будущем я перестану сюда приезжать».
Прокурор Теодор Шацкий был рад, что выписанная из «Дневников» Ивашкевича цитата не соответствовала нынешней действительности. Он прихватил ложечкой молочную пенку и жадно втянул ее — сахарная пудра защекотала нёбо. То ли какой-то безымянный сандомежский гений решил вместо шоколада посыпать кофе сахаром, то ли владельцы кофейни где-то это подсмотрели, но так или иначе первый глоток кофе в «Малютке» был всегда божественный, и желания посещать другие места у Шацкого не возникало. Да и само помещение принадлежало к милым его сердцу, это была сбывшаяся мещанская мечта хозяев дома о «маленькой, безо всяких претензий, кофейне на первом этаже». Коротенькое меню с тостами и блинчиками, кофе, чай, домашняя выпечка. Диванчик, несколько стульев, четыре столика — вот, собственно, и весь сказ. Местные сетовали на варшавские цены, что Шацкого смешило всякий раз, когда он платил семь злотых за потрясающий латте. В последнее время даже меньше, ибо его невесть почему признали постоянным клиентом, что было так же приятно, как и неожиданно: он ведь ни разу ни с кем не обмолвился и парой слов, кроме как делая заказ, и всегда сидел в углу, пил кофе, молчал и читал Ивашкевича — своего рода сандомежский снобизм.
