Зигмунт Милошевский - Доля правды
— Не будем забывать и о Пясецком, — вставил уже немолодой субъект, стоящий сзади всех; в плаще и шляпе он напоминал американского репортера пятидесятых годов.
— Святые слова, — встрепенулся чернявый. — Страшное и поныне невыясненное еврейское преступление. Тем более мерзкое, что его жертвой пал ни в чем не повинный сын Пясецкого. Они-то знали, что для него эта смерть будет хуже собственной.
— Откуда вам известно, что это преступление еврейское, коль скоро оно не выяснено? — нашелся Шацкий.
— Прошу прощения, можете мне объяснить… — Какой-то писака почувствовал себя потерянным.
— Болеслав Пясецкий, — лихо объяснял чернявый, — поищите в интернете, великий поляк, деятель национально-демократической партии до войны, а после — лидер РАХ…[79]
— Антисемит и юдофоб, — буркнул кто-то из телеоператоров, не отрываясь от видоискателя.
Чернявый пустился рассказывать о Пясецком, а Шацкий подумал: сорок лет он не верил в чудеса, и вот теперь ему придется уверовать в генетическую память. Что им, черт подери, нужно?! Если не холсты в соборе, то гетто за партами[80], если не гетто, то погромы, если не погромы, то Пясецкий, если не Пясецкий, то шестьдесят восьмой, если не шестьдесят восьмой, то — Шацкий на секунду задумался — то, как пить дать, Михник и Бальцерович, иначе быть не может. Он побился сам с собой об заклад на бутылку хорошего вина, что не пройдет и пяти минут, как гонители пейсатой мафии доберутся и до Михника.
— …и в пятьдесят седьмом еврейские гэбэшники похитили и убили его сына. Пан прокурор удивляется, мол, убийство не выяснено. Официально конечно же нет, официально ни одно преступление коммуняков не выяснено. Означает ли это, что ксендз Попелушко[81] где-то живет и здравствует, а в шахте «Вуек»[82] ничего страшного не случилось? Убийство пятнадцатилетнего Пясецкого, допустим, и не выяснено, только как-то странно, что всплывшие в этом деле фамилии — все до единого еврейских гэбэшников. Хочу также обратить ваше внимание на то, что в польской традиции нет обыкновения убивать детей, чтобы наказать родителей.
— Ни в одной культуре нет такой традиции, — рявкнул Шацкий, знакомая кровавая пелена медленно спадала ему на глаза. Он ненавидел глупость, он считал ее единственной поистине вредной чертой человека, худшей, чем ненависть.
— Не рассказывайте здесь сказок, пожалуйста. Вам, наверно, не известно, что на это есть статьи.
— Вы меня не спровоцируете. — Очкастый гордо выпятил свою худосочную грудь под пуловером. — Я знаю, власть любит навязывать обществу лишь один образ мыслей. А сейчас это образ мыслей Шехтера[83] и, царствие ему небесное, Левертова[84]. Но слава Богу, сегодня можно говорить правду. Можно говорить правду, когда возвращается заклятие кровью и польская кровь напитывает сандомежскую землю. Можно также говорить и о том, что поляки у себя в стране обрели роль национального меньшинства.
Шацкий почувствовал себя усталым. До такой степени, что ему даже не хотелось подумать, какое же вино он сам у себя выиграл. Он ответил лишь по привычке, по выработанной за много лет отцовской привычке, которая велит объяснять ребенку очевидные вещи и повторять — дескать, нет, Солнце не вращается вокруг Земли и ты, детка, не можешь на этот счет иметь своего мнения.
— Между прочим, именно благодаря Михнику и Геремеку у вас сегодня есть возможность говорить все, что вам заблагорассудится. К сожалению.
Чернявый покраснел.
— Ну-ну, я смотрю, пан прокурор ориентируется, куда дует ветер.
Пан прокурор почувствовал себя изгвазданным симпатией этого психа. Ему казалось, что он тонет. Тонет в реке проклятой польской ксенофобии, которая издревле течет под поверхностью земли, поджидая момента, когда можно будет прорваться наверх и залить все окрестности. Ментальная Висла, опасная и неуправляемая сточная канава, кишащая легендами и предубеждениями, как в застольной песне, где Висла течет по польской земле:
Народ поляки — чудный,
Не скучный и не нудный,
Тот, кто нас раз полюбит,
В могиле не забудет.
Чудный, черт бы вас побрал, оголтелые патриоты.
Шацкий заводился все больше и больше, а хозяин пуловера смотрел на него с такой располагающей улыбкой, будто отыскал пропавшего брата. И чем больше он улыбался, тем больше Шацкий заводился, пока, наконец, из него не вырвались слова, о которых он тут же пожалел, но сдержаться уже не мог.
— Да, ориентируюсь, как же: Михник на пару с Геремеком и со всей своей еврейской шоблой продали Польшу, а Круглый стол на самом деле был праздником Хануки. Послушайте меня внимательно, второй раз повторять не буду. Я — государственный служащий Польской Республики и хочу лишь одного: найти и предать суду виновника этих преступлений. И мне безразлично, будет ли это воскресший из мертвых Кароль Войтыла, или Ахмед из киоска с люля-кебабом, или же какой-нибудь худосочный еврей, что выпекает мацу в подвале. Кто бы то ни был, выволоку его за вшивые пейсы из сырой норы, где он прячется, и ему придется ответить за все, что он сделал. Это я вам гарантирую.
Чернявый побледнел, но взбешенный Шацкий этого уже не видел, он круто развернулся и, чувствуя, как у него от ярости деревенеют руки, вошел в здание прокуратуры. Дверь с треском захлопнулась. Он так и не узнал, что в окошках нацеленных на него камер все выглядело один к одному как знаменитая сцена из «Кинолюбителя», о которой он вспоминал сегодня утром.
7— Угощайтесь профитрольками, не стесняйтесь, — Мария Мищик пододвинула к нему серебряный поднос, пирожные лежали на нем изящной горкой.
Да на хрена мне ваши профитрольки, хотел было ляпнуть Шацкий, но выглядели они так соблазнительно, что он протянул руку и положил в рот одну. А следом вторую, пирожные были вкусны до неприличия. Если учесть, что в Сандомеже не было ни единой сносной кондитерской (не считая бензозаправки с шоколадными конфетами), а также беря в расчет, что Шацкий, изнывая по сладостям, уже неделю ходил как наркоман в ломке, ему захотелось на радостях подскочить и заорать: «Офигенно!»
— Вкусно, — оценил он лаконично.
Мищик заулыбалась, она-то знала, что ее профитрольки вне конкуренции и что Шацкий не склонен впадать в экзальтацию. Взглянула на него вопросительно.
— А хорошая новость такова, что теперь у нас значительно больше информации, — начал Шацкий свой рапорт. — Прежде всего, известно, что Эльжбета Будникова была убита в том же самом помещении, там полно ее крови. Есть также материал для дактилоскопического и трасологического[85] исследования, хуже обстоит дело с биологическими следами и материалом ДНК — помещение довольно грязное, в аварийном состоянии, в течение многих лет там обитали одичавшие животные и гнездились птицы. Тут мы ничего не добьемся. По той же причине отпадают пробы на запах. И еще. Полиция предварительно пропустила через базу данных имеющиеся отпечатки. К сожалению, это ничего не дало.
— Мужчина?
— На основании папиллярных линий сделать однозначный вывод трудно. След от спортивного ботинка, размер 39,5, тоже ни о чем не говорит.
— Но нужна силища, чтобы втащить тело на второй этаж.
— Необязательно. — Шацкий разложил перед начальницей сделанные на месте преступления снимки. — Балки между ярусами кое-где сохранились, в других местах мы нашли систему небольших блоков, а если принять во внимание оставленные рядом следы, вполне вероятно, что для подъема жертв как раз использовались блоки. Будникова и ее муж были небольшого роста, следовательно, это могла сделать и женщина. Не хрупкая, конечно, но могла.
— Непосредственная причина смерти Будника? — Мищик взяла пирожное и поспешно впилась в него зубами — крем, словно цветок хлопка, расцвел на ее нижней губе. Пани прокурор неторопливо и старательно облизала губы, и было в этом столько чувственности, что в Шацком взыграло жгучее желание, хоть до сих пор он о своей матушке-начальнице в категориях интима не размышлял. Он тут же представил себе, как она, водрузившись на него, неистово предается любовному труженичеству — складки ее изобильного тела радостно причмокивают, груди болтаются в разные стороны, подпрыгивая и отскакивая одна от другой, будто резвящиеся щенята.
— Причина смерти?
— Потеря крови. Чуть раньше ему вкололи сильное успокоительное — транкилоксил.
— А как… — Мищик замялась, — это выглядело… под бочкой.
— Лучше, чем я предполагал, — ответил Шацкий, и это было правдой. — Будник потерял много крови из перерезанных паховых артерий, бочка же служила для антуража, как театральная декорация. Ясно, что гвозди поранили тело в нескольких местах, но не они стали причиной смерти.
