Павел Шестаков - Остановка
— Десятую главу вспомнил? А Онегин там действует? И в каком качестве?
— Но Пушкин писал десятую главу!
— Писал, но не дописал! Вы скажете, по цензурным соображениям? А если нет? Вышла же Татьяна замуж для него неожиданно? Может быть, и Онегин тоже неожиданно не вышел. В декабристы. И остался для Пушкина, как и для этого мальчугана, просто плохим человеком.
Я попытался отшутиться.
— Игорь, это в тебе криминалист говорит. Ты не можешь простить того, кто убил.
— Особенно друга. Между прочим, предприниматель и отец мальчишки были друзьями.
— Ну, такого практического преломления пушкинского текста я еще не встречал.
— А зачем вы литературе учите? Кого вы хотите воспитать? Литературоведов или честных людей? Если литература рождается из жизни, то и влияет на нее. Но на каждого по-своему. По-разному и Онегина прочитать можно. Можно для заучивания к экзамену или чтобы учителю понравиться, а можно с собственной жизнью сопоставляя.
— Ты думаешь, он сопоставлял?
— Не знаю, Николай, не знаю, а знать такие вещи очень хочется, потому что в них часто ключик, клетка, в которой суть собрана. Ну и так далее… Жара, однако, лютая. Налей-ка квасу, если есть.
— Есть, есть. Сейчас достану из холодильника.
Наливая квас, я думал, что мог бы и поспорить с Мазиным. Одно дело — смелость при задержании тех, кто «вооружен и очень опасен», и совсем другое дилетантская лихость в наскоках на устоявшиеся научные взгляды. Слишком много лет отдал я преподаванию и пусть не стал ученым-первооткрывателем, но хорошо знаю, как трудно дается каждое новое слово, какими усилиями создается традиция, и потому не склонен разбазаривать то, что десятилетиями намывалось, как золотые крупинки. Но, кажется, Мазин от спора уже ушел, и я был рад этому; помимо чистой теории, мне пришлось бы защищать и свое участие в школьном конфликте, а тут, я чувствовал, теория и практика оказались в противоречии.
— Значит, мальчика нет в городе?
— К сожалению, нет.
— А он мог бы?..
— Как говорится в романах, пролить свет? Мне нужно знать, насколько причастна жена Михалева к смерти «друга», а для этого нужно представлять себе подлинные отношения в семье.
— Но у мальчика может быть очень субъективный взгляд.
— Я только посмотреть на него хотел, — сказал Мазин, не вдаваясь в подробности.
Слышать все это было грустно. В сущности, я всегда считал преступление чем-то исключительным. Никогда не бывал в судах, столько история погибшего друга столкнула меня воочию с этой печальной реальностью человеческого бытия. И вот оказывается, что какой-то мальчишка, которого я воспринимал исключительно сквозь призму школьного озорства, дерзкого поведения с учительницей, замешан в событиях, где выплеснулись темные силы людской природы, алчность, обман, даже убийство, может быть.
— Ужасно, когда в такие истории замешаны дети.
— Может быть, он ни в чем и не замешан. Судя по цитированному сочинению, это парень с обостренным чувством справедливости.
А я этого не понял, бросившись Мариночкин авторитет спасать. Может быть, потому, что тем самым как бы и свой защищал? Дедка за репку… А что в конце концов вытащили, какой плод? И плод ли извлекли или корчевали то, что растить нужно было? А теперь она меня опять в цепочку позвала, на этот раз себя из беды вытаскивать. И беда наверняка серьезная. Не такой уж я старый дурень, чтобы не понимать, что дым тут, увы, без огня не появился, и любимица моя где-то зарвалась. И тем не менее считает, что я должен ей помочь. Почему? Да убеждена в своем моральном праве на такую поддержку. С того самого дня, когда я в зачетке «отлично» вывел, а минус в голове оставил. С тех пор и живет она с убеждением, что полбалла можно, не заработав, присваивать. Сколько же они весят сегодня, сколько стоят эти «полбалла», если ими следствие заинтересовалось?..
Таким невеселым мыслям я предавался ночью, когда Мазин, наверное, уже спал давно в своей гостинице, — он ушел, хотя я и предлагал остаться, сказал, что не хочет меня утром беспокоить, а вставать ему рано. Мысли поворачивались и так и этак, но мало что приносили утешительного. Идти-то нужно было, раз обещал. А там видно будет, и вообще утро вечера мудренее. На этой расхожей истине я и остановился…
Дом, где жила «милая Мариночка», был мне известен, один раз пришлось там побывать. Не так давно был юбилей их выпуска, помню, хорошо посидели, в ресторане, в банкетном зале. Зал был модный, но уютный, заказано всего в изобилии, и остались мы всем довольны, но так уж, видно, человек устроен, что вечно ему чего-то не хватает, и когда вышли, Мариночка предложила:
— Ко мне, на чашку кофе.
Многим показалось резонным завершить встречу в домашней, так сказать, обстановке. Конечно же, кофе не ограничились, и Мариночка открыла красивую коробку с французским коньяком с вензелем императора Наполеона, золото на красном фоне очень смотрелось. Было нас человек десять. Хотя и замышлялась встреча группы, но, разумеется, всю группу через столько лет не соберешь, кто-то из далеко живущих не смог, кто-то не захотел, может быть, короче, в ресторане собралась в лучшем случае половина, а у Мариночки и того меньше, против чего я не возражал в душе, многолюдье меня уже утомляет.
Оставшиеся были, так сказать, сливками — те, что выдвинулись, достигли, был даже доктор наук, которого я называл коллегой, а он скромно, но не без удовольствия возражал: «Ну что вы, Николай Сергеевич!» Были и ответственный работник, и кандидаты. И может быть, правильно сделали те, что не приехали, потому что могли оказаться не совсем на равной ноге и вместо радости общения испытать нечто противоположное.
Но тогда я в эту мысль не углублялся, а только гордился воспитанниками, и не приходило в голову подсчитывать, в каком соотношении, скажем, бутылка этого коньяка, не говоря уже обо всем квартирном интерьере, с директорской зарплатой находится, которая, конечно, повыше учительской, но ведь зарплата все-таки… Зато одна гостья, кандидат с зорким взглядом, огляделась и в отличие от меня что-то скалькулировала и сказала с завистью — не знаю какой, черной или белой:
— А ты, милая, умеешь жить.
И это я благодушно воспринял — молодцы, мол, мои ученики! — хотя и мелькнуло: я-то, пожалуй, скромнее живу. Но тут же низменное сравнение подавил: что за ерунда, в гости пришел, а сужу! И неловко стало…
Когда я вышел из лифта на знакомой лестничной площадке, дверь Мариночкиной квартиры была открыта. В дверях стояли мужчина с чемоданом и хозяйка, Мариночка, видно, провожала его, взяв за локоть. Кажется, все мы смутились немного, но Мариночка тут же вышла вперед и сгладила неловкость.
— Николай Сергеевич! Как я рада. Это мой брат. Минутку. Я провожу его только.
Мужчина с чемоданом молча прошел к лифту, а я, напротив, в квартиру и сразу увидел, что тот комфорт, который мне запомнился, сменило нечто противоположное, что дискомфортом именуется. Замечу, в языке я пурист и консерватор, и новые слова мне трудно даются, особенно иностранные. В душе я даже осмеянные «мокроступы» предпочел бы галошам. По-моему, слово это гораздо понятнее — обувь, в которой по мокрому ступать. Ну да ладно, не в галошах дело. Дело было в другом. Квартира не то к переезду готовилась — даже ковер был снят со стены и свернутый лежал на полу, не то к переустройству.
— Ремонт затеяли, Мариночка? Говорят, лучше пожар, — начал я, но она прервала меня на полуслове.
— Какой пожар! Хуже пожара!
И сама она была одета как-то по-походному, собранно. В брюках и замшевом жилете, который напоминал на ней не то кирасу, не то какой-то панцирь.
— Ведь все описать и конфисковать могут!
Тут-то я понял, что означал чемодан в руках брата, вовсе не приезжего гостя. Видимо, в чемодане уносилось от беды нечто ценное.
— Неужели так серьезно?..
Я хотел, как обычно, закончить вопрос ласковым именем — Мариночка, но что-то помешало, не произнес.
— Они еще пожалеют. Они яму не мне роют. Неизвестно еще, кто эту кампанию затеял и кто в яму угодит.
Сказано было явно расширительно, не только о своих затруднениях, но о самом обновлений жизни, в котором она видела не назревшую всенародную необходимость, а лишь опасную кампанию, затеянную злонамеренными лицами. И она уточнила:
— Представляю, как радуются наши враги! Там…
Мариночка махнула в сторону окна.
Я проследил за жестом, но врагов не увидел, да, признаться, и не поверил, что они радуются Мариночкиным бедам. Скорее им следовало радоваться, когда она коньячок с вензелем от мамаши какого-нибудь оболтуса принимала, прибавляя в аттестат уже не полбалла, как я ей, а побольше. Но имел ли я право на такие мысли? Балл-то я первый завысил и коньяком угощался. «Вот так, Николай Сергеевич!»
— Вы меня по делу пригласили, как я помню? — спросил я то, что можно было бы и не спрашивать.
