Павел Шестаков - Остановка
Поговорили об этом, о таких людях, которые в отличие от классических долгожителей, что обитают в горах, сыром питаются и приумножают потомство, в другой совсем жизни почти до века не сломились, теряя часто единственное, а не приумноженное.
Короче, известиями о смертях, чего я опасался, Мазин меня не огорчил. Даже Перепахин, которого и врачи-то схоронили, живой оказался и — надо же! — активист общества трезвости! Впрочем, Перепахин принадлежит к той категории людей, что вполне могли бы иначе жить, если бы строже с ними в свое время обращались. Так что новая ситуация ему прямую пользу принесла. Ну и, конечно, пережитое его встряхнуло. И так бывает — шагнул человек, постоял на краю могилы и отошел от нее надолго. Бывает…
И Вадим, оказывается, жив. Проживает, где положено. Ему, понятно, смерть и не угрожала, наоборот, он чужой жизни угрожал — и не без успеха. Теперь расплачивается.
Так я узнал, чего не знал, и разговор опять на сегодняшние дела перекинулся, причем по моей инициативе, последствий которой я, впрочем, не предполагал. Цель у меня была ограниченная, но считал я ее принципиальной. Речь шла об одном письме в защиту бывшей моей ученицы. Короче, двигало мной не праздное любопытство, и потому, преодолев некоторое внутреннее сопротивление — не люблю использовать приятельские каналы в сомнительных обстоятельствах! — я все-таки решился.
Вот в чем было дело.
Ученица эта давно уже не была ученицей. Просто в свое время она мой курс в пединституте слушала. Я тогда едва аспирантуру закончил, так что в обиходной жизни у нас могли совсем другие отношения сложиться. Но вуз обязывает, и поэтому отношения были только положенные: она — студентка, я — преподаватель. Однако не равнодушный… Что меня в ней в самом начале подкупило и привлекло? Если быть откровенным, наверно, то, что каждому начинающему педагогу льстит, — она слово в слово неотрывно записывала мои лекции. Увы, не все в группе так ценили мое мастерство. Были и эрудиты, не расстающиеся с кроссвордами, и книгочеи, увлеченные похождениями графа Монте-Кристо или Остапа Бендера больше, чем моим курсом, были и простые ребята, бесхитростные поклонники «балды». А она писала и писала, чуть наклонив симпатичную головку, и мне ее даже жалко временами становилось. Ясно, что такое прилежание я не мог не принять во внимание на экзаменах. Все, что я говорил, она знала. Ну а больше? А кто виноват, если я не донес, не заинтересовал? И я проставлял в зачетке высший балл, мысленно прибавляя минус не ей, но себе.
Вот и сложились положенные, но приятные отношения чтимого молодого преподавателя с прилежной студенткой. И так у нее не только со мной было. Она всем нравилась. «Милую Мариночку», как ее все называли, выбирали постоянно во всевозможные общества и организации, она везде успевала, а когда пришло время последнего курса, стал вопрос и об аспирантуре, но Мариночка, как мне помнится, сама не горела, предпочла общественную работу, а оттуда в школу, и там выдвинулась, доросла до директора. Школу эту хвалили, и я бывал там иногда на почетных правах и хвалил директора, нашу «милую Мариночку». И учителя приветливо улыбались и хлопали. Теперь, увы, мне хочется добавить — ушами.
Нет, я не хочу сказать «просмотрели»… Хлопали ведь и тогда, когда можно было понять, что хлопать не стоит. Но я забегаю…
Короче говоря, пока мы хлопали ушами и в ладоши, жизнь на месте не стояла, и вот недавно я встретил «милую Мариночку» на улице. И что же? Она ткнулась мне в плечо и заплакала. Правда, умеренно, точнее, обозначила слезы, не повредив скромной педагогической косметики.
Я, однако, был смущен до предела.
— Что произошло, Мариночка?
А она вдруг:
— Вы не знаете людей, Николай Сергеевич! На что они способны!
— У вас неприятности?
Она оторвала голову от моего плеча.
— Неприятности? Не то слово, Николай Сергеевич! Иезуитская интрига… Но меня не дадут в обиду. К счастью, еще не все подались в демагоги. И я так рада, что встретила вас, так рада. Я верю, вы подтвердите…
— Да что, Мариночка?
— Я прошу вас, зайдите ко мне, только домой, пожалуйста. Мои друзья составили текст письма… Ведь вы зайдете?
— Конечно, конечно. Но что?..
— Они меня в тюрьму упрятать хотят! Меня! Вы представляете? Я вам все расскажу. Вы придете?
Что ж… Ведь я уже обещал… Я посмотрел на нее. Лицо у Мариночки было уже не слезливое, и последние слова не жалобой прозвучали, а очень решительно и презрительно, пожалуй.
Вот как получилось. И, собираясь к своей ученице на следующий день, я подумал и решил спросить у Мазина, где получить мне нужную информацию, если тут уже замешаны следственные органы. Спросил, но кто может предвидеть, чем слово наше отзовется!
— Как фамилия твоей директрисы? Купченко?
— Неужели тебе что-нибудь говорит эта фамилия?
Мазин засмеялся.
— Ты поражен моим всезнайством, но я, откровенно говоря, удивлен больше. Впрочем, даже большие города, в сущности, маленькие, люди слишком скученны, и в таких совпадениях нет ничего удивительного.
— Но откуда ты ее знаешь?
— Я ее не знаю, а фамилия известна исключительно по служебной необходимости, — ответил Мазин. — Ну а если хочешь подробнее, пожалуйста. В школе у этой Купченко учится один интересующий меня мальчик: Михалев из 8-го «А» класса.
— Толя Михалев?
— Ну, вот! Ба, знакомые все лица.
— Он закончил восьмой класс в этом году?
— Да. Между прочим, и его отец там учился. Вот я и зашел к директору, а она ушла в досрочный отпуск не по собственному желанию.
«Домой меня звала», — вспомнилось.
— Значит, эта интрига… серьезное дело?
Все-таки я надеялся…
— С точки зрения закона? Как говорится, следствие покажет. Там еще работают… Я тут не в курсе. Случайно услышал.
«Милая Мариночка» и следствие? Никак пока не укладывалось!
— А при чем тут ее бывшие ученики?
— Да как тебе сказать, — пожал плечами Мазин. — Видишь ли, отец этого Толи умер недавно, судя по всему — несчастный случай, а жена сошлась с тем самым предпринимателем, который утонул, ну и так далее.
— Но тебя мальчик заинтересовал?
— Мальчик в результате всех этих событий в семье куда-то в бега подался, что в общем-то неудивительно.
— Да, мальчик этот склонен к крайностям.
Мазин снова засмеялся.
— Я вижу, ты мне не меньше расскажешь, чем учителя. Недаром нас учат опираться на общественность.
Но мне было не очень весело.
— Да, с этим мальчиком был у меня случай…
— Который тебя озаботил?
— Заметил?
— На лице написано.
— Откуда мне знать, что у мальчика отец погиб? А может быть, он тогда еще жив был?..
— Что же произошло?
— ЧП школьного масштаба, мальчику не понравился Евгений Онегин.
— И все?
— В школе решили, что этого немало.
— Не совсем понимаю.
Я посмотрел на Мазина, он и в самом деле ждал более конкретного ответа.
— Видишь ли, Онегин не просто часть учебной программы… Это своего рода…
— Оселок, — подсказал Мазин.
— Что?
— Оселок, на котором вы проверяете свои шаблоны.
— Ну, знаешь…
— Хорошо, не будем спорить. Почему же ему не понравился Онегин?
— Я тебе скажу, что он написал.
— Перескажешь?
— Нет, просто процитирую.
— Так запомнилось?
— Это нетрудно. Сам убедишься. Сочинение называется «Очень плохой человек». Вот полный текст. Помню почти наизусть:
«Человек, который, убив на поединке друга, жил без цели, без трудов, томясь в бездействии досуга, и ничем не умел заняться в двадцать шесть лет, — очень плохой человек».
Мазин смотрел, ожидая, видимо, продолжения.
— Все, Игорь. Это полный текст.
— Замечательно. Коротко и ясно.
— Ты всерьез? А по-моему, типичный мальчишеский эпатаж. Плюс верхоглядство.
Мазин пробарабанил по столу пальцами и ответил очень серьезно:
— Не согласен. Плохо вы детей учите.
— Ну, это вопрос сложный. Нельзя все так обобщать, хотя не спорю…
— Есть отдельные недостатки? — спросил он насмешливо.
— Сейчас стало модным пинать школу. А школа — это, между прочим, самоотверженный учительский труд. Учитель — подвижник, Игорь. Ты бы мог стать учителем?
— Не мог.
— Вот видишь!
— А твоя Мариночка смогла.
— С ней еще разобраться нужно, сам говорил.
— Говорил. Это ей мальчишка не понравился?
— Ее можно понять, Игорь. Она у них в классе литературу вела.
— А… Двойной подрыв авторитета? Пушкина и директрисы? Хотя почему Пушкина? Мальчик только привел его собственные слова.
— Но образ-то гораздо сложнее. За строчками многое и многое, что и в роман войти не могло.
— Десятую главу вспомнил? А Онегин там действует? И в каком качестве?
— Но Пушкин писал десятую главу!
