Лидия Ульянова - Размах крыльев ангела
В голосе же доктора, при всей заботливости тона, ничего оптимистического не определялось.
Никакого оптимизма не добавила и гинеколог, которую Маша посетила сразу после выздоровления. В консультацию норкинскую сама не пошла, чтобы никого не заразить, ждала врача на скамеечке на улице.
Заболевание женщины краснухой в первые месяцы беременности является абсолютным показанием к искусственному ее прерыванию, сиречь к аборту, академично и бездушно вынесла вердикт гинеколог.
– Вы у нас на учете по беременности не состоите, так что это даже лучше. Я дам направление, в нашей больнице все вам сделают. Не волнуйтесь.
Но Маша волновалась, Маша волновалась так сильно, что срывался голос, переходил с визга на шепот:
– Доктор, а может быть, обойдется? Все нормально будет?
– Да вы в своем уме? Что же тут нормального? Через шесть месяцев вы родите уродца и сами же от него откажетесь, государству на руки сбросите. Вы ж молодая еще, а за тяжелым инвалидом знаете какой уход требуется, какое это дело неблагодарное? А если и не бросите, то всю жизнь свою под ноги ему положите, а он даже оценить этого не сможет. Да зачем, зачем вам нужен бесчувственный микроцефал, он же даже не улыбнется никогда вам в ответ, я имею в виду, осознанно не улыбнется, а так-то всю жизнь свою только и будет делать, что улыбаться. Короче, придете ко мне в понедельник за направлением, и в больницу. Вы молодая, будут у вас нормальные, здоровые дети, поверьте моему опыту.
Аборт сделали нормально, ни хорошо ни плохо. Маша ничего не чувствовала под наркозом, только потом сильно болело внизу живота. Доктор сказал, что это так и должно быть, пройдет.
Маша вернулась домой, но боль все не проходила. Открылось кровотечение, температура поднялась выше прежнего. Теперь уже Александра варила морс и укутывала Машу одеялом, ей было все равно. Наведавшийся в Лошки Пургин, навестив Марию, отдал распоряжение срочно вести в больницу, не ждать.
Выходя, столкнулся в дверях с приехавшим Македонским, безжалостно прошипел:
– Я тебе, паскудник, вот что скажу: если наметил дело какое, то делай его чисто, чтобы комар носу не подточил, а не так, как ты это привык. Своими руками башку бы открутил да собакам бросил… Мараться не хочется.
Мария лежала в кровати безучастная ко всему и ко всем.
Лечение быстрых положительных результатов не давало, несмотря на то что Пургин привез из облцентра все необходимые лекарства.
Приезжала Гавриловна, ради такого дела впервые за много лет покинувшая Нозорово. Сидела подолгу у Машиной кровати, маленькая-премаленькая старушка-ребенок в белом платочке, перебирала в руках старинные четки, шептала молитвы.
– Крепись, девонька, Бог, он каждому крест по его росту отмеряет, больше чем можешь вынести, не дает. Потерпи, ясочка моя, все образуется у тебя, все наладится.
– Да как вы все не понимаете! – вяло спорила Маша. – Как вы все не можете меня понять…
Совсем забыла, что и Гавриловна потеряла единственного своего взрослого сына. Несправедлива была к Гавриловне, но не замечала этого.
Приходил регулярно Степаныч, все покушать приносил домашнего, сам готовил, старался. Миски и плошки полными так и копились на тумбочке и в ней, еда портилась.
Александра приезжала. Валентина, считавшая себя виноватой в происшедшем. Приезжали другие лошковцы. Даже целлюлитная завпрод Нюся приходила, приносила редкие деликатесы, икру и ананас.
Маше было безразлично. На Македонского с сетчатой авоськой тугих красных осенних яблок отреагировала вяло, тихо прошептала:
– Уйди, Саша. Уйди, очень тебя прошу.
Никого не хотелось видеть, ничего слышать.
Бессонными ночами Маша подолгу стояла у окна, вглядываясь в темное звездное небо, в напряжении ожидая, когда же упадет хоть одна, хоть самая маленькая звездочка. Желание у Маши было припасено заранее, надо только успеть загадать. Одно-единственное желание. Не быть, не существовать больше, уйти. Но и небо было неласково к Маше – не августовское, глубокое, звездопадное – все звезды прочно держались на своих гвоздиках, отказывались падать.
Все чаще во сне приходили мама и бабушка, и очень хотелось к ним, туда, где все хорошо, где нет ни зла, ни подлости, ни предательства. Хотелось обратно в детство, где все они еще вместе, где папа с мамой вытряхивают из пропахших дымом линялых рюкзаков большие кедровые шишки – подарок Маше, или настоящее перекати-поле, а бабушка ворчит, что навезли в квартиру всяких букашек, ползают кругом. Где Мишка, долго и упорно уговариваемый Машей, согласился наконец поиграть в фигурное катание, раскрутил ее за руку и за ногу, но не удержал и уронил головой об пол – «тодес» не получился. Где бабушкина сестра заставляет Машу говорить за столом по-французски и где кукла – это «ля пупе».
Устала. Ужасно, чертовски, смертельно устала. Устала подставлять тело под холодную проспиртованную ватку, тут же сменяющуюся колкой острой иглой, устала чувствовать кожей живота пытливые, мнущие пальцы врача, устала от пытающихся казаться веселыми и оптимистичными посетителей, от разговоров соседок по палате, от молитв Гавриловны… От всего устала. От жизни, в которой нет и не может быть ничего хорошего.
Ночью Маша прокралась на пост и, пользуясь тем, что спит дежурная сестра, вынула из шкафчика целый пузырек таблеток феназепама и старательно проглотила их все, запивая противно теплой кипяченой водой из общего бачка.
Ничего не вышло, мама с бабушкой не приняли Машу. Ее, странно спящую, заметила соседка по палате, подняла шум. Машу откачали, перевели в одноместную палату, Пургин установил возле нее дежурство.
На гневные вспышки Пурги по поводу некачественного лечения Машин доктор зло огрызался:
– Да не нужно ничего больше, все есть, вы все привезли. Я вам русским языком говорю, ничего больше не требуется. Из лекарств не требуется. Как вы, мил-человек, не понимаете, она же не борется совсем. Она жить не хочет, какие лекарства ей помочь могут, если она сама для себя решила, что ей нужно умереть? И она же не истеричка какая-нибудь. С истеричкой как раз было бы проще, а она совершенно разумно решила умереть. Что, ну что я могу поделать? Душа, видите ли, не наш профиль, это в церковь пожалуйте.
Гавриловна теперь сидела при ней бессменно, на ночь менялась со Степанычем, Пургинову сиделку прогнала. По-прежнему молилась, перебирая темные четки, насильно кормила с ложки, поила травяными отварами.
– Я так тебе скажу, Мариюшка, ничего не выйдет у тебя. Тебе на роду жить написано, жить и детей рожать, а не помирать раньше срока. У тебя на плече ангел сидит, он не даст беде случиться.
Как не безразлична ко всему была Мария, но на эти слова глаза себе на плечо скосила. Скосила, но никого не увидела, никакого ангела.
Ничего не было, ни бабушки, ни мамы, ни ангела, ни ребенка, ни семьи. Так ради чего жить? Ради чего стараться, пытаться что-то сделать, если все только уходят от нее, если никому она не нужна? Никому, кроме старухи и художника. Еще Незабудки. Если все постоянное на поверку оказывается временным, а временное постоянным? И Лошки, ненавистные и нелепые поначалу Лошки, превратились в родной дом и другого нет и не предвидится. И совсем не снятся больше ни тесные поездки в метро, ни металлически блестящая гладь Невы, ни собственные ноги, ступающие по фигурному паркету Эрмитажа…
Выздоравливала Маша тяжело и долго. С гинекологии перевели ее на терапевтическое отделение, на лечение к невропатологу. Но только и невропатолог был Маше не помощник. Новый год она встречала в больнице, и Рождество тоже. Не радовалась привезенным подаркам, даже отлично написанному Степанычем Машиному портрету не обрадовалась.
Спас положение Пургин. Явился в палату после Рождества, крепкий, холодный, румяный с мороза, и прямо заявил:
– Собирайся, Мария, поехали.
– Куда? – вяло поинтересовалась Маша. Наверно, с терапии ее опять куда-то переводят, пусть даже в психиатрическую лечебницу, все равно.
– Куда-куда? – ехидно передразнил Пургин. – В Лошки, куда ж еще! Если ты, моя милая, забыла, то у тебя работа имеется. Через десять дней твой любимый мсье Даниэль приезжает, на кого я, скажи на милость, его оставлю, если он по-нашему ни бельмеса? Будет какое-то время в Лошках жить, научную работу писать. Давай, не стой столбом, вот я вещи тебе привез какие-то, Александра собрала.
Маша хотела было сказать, что никуда не поедет, что не может сейчас дорогих гостей развлекать, но Пургин додавливал:
– Я уже договорился, лекаришка твой тебя сегодняшним днем выписывает, так что здесь тебя оставлять никому никакого резона нет. Собирайся скорее, я тебе говорю, не до вечера же мне здесь в шубе париться!
Маше он не сказал, что французский профессор мсье Даниель вообще-то собирался в Лошки летом, сдался, только когда пообещали бесплатное проживание и полный пансион, что с «лекаришкой» пришлось тоже долго общаться, выписали Машу под расписку и за щедрую благодарность.
