Лидия Ульянова - Размах крыльев ангела
Выйдя на улицу после долгого лежания в палатах, Маша сразу же почувствовала резкое головокружение – легкие заполнились свежим и острым морозным воздухом, толстый и ровный белый снег слепил глаза, лицо непривычно холодило, и на глаза навернулись слезы. Мария крепко ухватилась за рукав Пургиновой длинной шубы, колени дрожали.
– Во до чего довели, эскулапы, на ногах уже не стоишь. Погляди, вполовину себя стала. Меня уже к тебе даже жена не ревнует, вот какое ты нынче чучело. Ничего-ничего, сейчас доедем, а там я велел баню вытопить, Александра тебя напарит хорошенько, вся хворь из тебя и выйдет. Александра, она париться мастерица. А потом прошу пожаловать на работу, дел невпроворот.
Дома Марию ждал беспорядок и запустение. Македонский где-то слонялся, может, в Норкине, Маше было все равно. На чайных чашках в сушилке плохо отмытые следы губной помады, под кроватью чужая заколка для волос. Заколка была приметная, местной работы, единственная в своем роде. Александрина заколка. Но Маше и тут было все равно. Так, немного неприятно, словно бы в ее, Машино, отсутствие зашла в дом Александра и взяла без спроса, например, утюг.
Хоть и слабая, она за два дня заново вымыла и выскребла весь дом, переехала из их с мужем спальни в отдельную комнату. Поровну поделила, разложила по разным шкафам постельное белье, занавески, полотенца. На кухне поделила посуду, себе купила новый чайник, а старый оставила Македонскому, передвинула мебель так, чтобы влез второй стол. Ни дать ни взять питерская коммунальная квартира.
Так и зажила.
Македонский приезжал нечасто, наездами. То на пару дней, а то и на пару недель. Вел себя тихо, к Марии не приставал. Баб не водил. Вены себе вскрывать больше не пытался, ушло то время, с клятвами не лез, знал, что не простит. Может, боялся чего. Или кого.
Мария с людьми старалась не общаться без особой надобности, не тянуло. Не хотелось ни разговоров по душам, ни острой жалости к себе, ни неизбежных причитаний о том, как же она, бедненькая, теперь дальше. Жила без цели, без эмоций, без желаний. Просто жила.
Проще других было общаться с приехавшим мсье Даниэлем – во-первых, это была ее работа, а во-вторых, по душам можно говорить только тогда, когда на этом языке думаешь, а думать по-французски Маша все же не умела.
Отчего-то потянуло Машу к рисованию, отвлекало это и оттягивало, давало отдых душе. Так как художник из Маши был тот еще, то Степаныч обучил ее искусству батика – росписи по шелковой ткани акварельными красками. Можно было, не имея никаких особенных навыков и знаний в рисовании, расписывать бессмысленными абстрактными узорами большие платки и маленькие картинки. У запасливого Степаныча в хозяйстве нашелся даже большой рулон старого шелка, подъеденного с одного краю вездесущей мышью. Объеденный край Степаныч аккуратно срезал, деревянную раму для натягивания шелка легко сколотил. У Маши, кстати, со временем вполне неплохо стало получаться, она даже на продажу свои платки стала отдавать.
Легко общаться могла только с Незабудкой. Незабудка при Машином возвращении выявила такой вихрь эмоций, что свалила Марию прямо в снег, долго вылизывала ей лицо горячим шершавым языком, громко, с подвывом лаяла прямо в ухо, порвала когтями куртку. Даже в баню пришлось тащить ее с собой, Незабудка легла у самой двери и внимательно следила за тем, чтобы Маша снова никуда от нее не улизнула.
Они вдвоем частенько подолгу сидели на крыльце, старая собака и молодая женщина, плотно прижимались друг к другу боками и молчали, ни о чем не думали, так…
Прошел еще один год.
Глава 20. Домой
В середине лета Маша сидела в конторе, привычно просматривала бумаги.
Постучав, забежала в кабинет художница Оленька:
– Мария, там тебя какая-то женщина разыскивает, из туристов.
– Какая женщина? – Маша удивилась, никого из туристов она особо не привечала.
– Да мы точно не знаем, может быть и не тебя, она просто спрашивает, нет ли Маши. В общем, ты бы вышла, сама глянула.
Маша пожала плечами, но на всякий случай, взяв с собой Незабудку, пошла разузнать, кто ж может ее здесь искать.
Бабушкина сестра с их последней встречи заметно сдала, постарела и похудела. Глубокие морщины изрезали ее лицо, и она, похоже, перестала с этим бороться, пышная прежде грудь обвисла и словно бы сдулась. Но все равно, это была она, бабушкина сестра.
При виде ее Маша вдруг резко почувствовала, что перед ней практически единственный оставшийся в живых по-настоящему родной человек, родная кровь, и в носу у нее предательски запершило. Пришлось даже взять себя за нос, прижать, поводить из стороны в сторону, чтобы не брызнуло из глаз, – Маша боялась, что «Кабаниха» осмеет ее за проявление сентиментальности. Они крепко обнялись, и Маша с болью почувствовала, как мелко задрожали под ее руками плечи старой женщины. Им очень хотелось, им нужно было поговорить, много всего рассказать друг другу, но времени было в обрез – экскурсионный автобус, привезший бабушкину сестру, отходил через несколько часов, а желания остаться та не выказала. Кругом сновали туристы, шумно велись экскурсии и они устроились за комплексом, на высоком берегу над рекой. Быстрая речка искрилась и играла на солнце, желтела узкая полоска песка над водой, зеленели холмы, поднимаясь на другом берегу ввысь, к сплошной стене кедровника.
– Красиво у вас, – отметила бабушкина сестра и без паузы спросила:—Домой не хочешь?
– Мой дом здесь, – привычно и не слишком убедительно ответила Мария.
– А-а. Как муж?
– Нормально, он в Норкине работает. – Хотя хвастаться было и нечем, но врать Маше не хотелось. Она не была уверена в том, что бабушкина сестра не успела выведать все про ее жизнь.
– Машенька, поедем домой. Поедем, хватит уже. – В голосе одновременно звучали и печаль, и просьба, горечь от того, что нельзя, как встарь, взять Машу за руку, силой, упирающуюся, отвести домой. – Я одна, квартира большая, нам хватит с тобой. Мишка тебе работу найдет хорошую.
– Как он? – поспешила увести разговор Маша.
Про Мишу, лучшего своего друга детства, Маша в последнее время отчего-то вспоминала часто. Вспоминала, как водили их во Дворец пионеров на елку, и Мишка отдал Маше все конфеты из своего подарка, как по секрету Мишка научил ее плохим словам, а она, наплевав на секрет, гордо поделилась полученными знаниями за ужином, за общим столом. Вспоминала, как в семь лет он пришел к ней на день рождения вместе с мамой, бабушкиной сестрой, и Маше захотелось похвастаться им перед подружками. Она кокетливо сообщила присутствующим, что, когда вырастет, непременно выйдет за Мишку замуж, – пусть завидуют! Но Михаил ее порыва не одобрил, резонно возразил, что родственникам жениться нельзя, дети уродами будут. Откуда он это знал в свои одиннадцать, неясно, но для Маши день рождения был безнадежно испорчен. Она же привыкла считать, что Мишка никогда и никуда не денется, всегда-всегда будет рядом, а для этого непременно нужно было жениться.
– Хорошо. Женился, сын у него родился, знаешь, смешной такой, совсем как Мишка в детстве.
Ну вот, оказывается, и Михаил женился.
– У Миши свое дело, живет не тужит, квартиру себе купил большущую, за границей все время отдыхает.
Все хорошо, но произнесено это было как-то с натугой, без особого тепла и сердечности.
«Какой она все-таки тяжелый человек, – подумала Маша, – трудно с ней Мишке. Немудрено, что квартиру купил и уехал. Ей же, разумеется, одной скучно, вот и зовет меня к себе, как прежде в компаньонки нанимали».
– Ну что, поедешь?
– Спасибо, но я не могу.
– Почему? Да почему? Ты посмотри вокруг, это ж ужас, а не жизнь. Кто у тебя здесь, что тебя тут держит?
Что ответить? Действительно, кто здесь у нее? Ответить, что приятель-художник возрастом под шестьдесят, в недалеком прошлом местный пропойца? Несерьезно. Старуха в соседнем селе, умеющая предсказывать будущее, по религиозным соображениям отвергающая сахар и традиционное лечение? Смешно. Пургин с женой, детьми, внуками, извечными молодыми любовницами? Еще смешнее. Большая Медведица, как и Маша, привязанная к месту крепкой ниточкой? Так ведь ответит, что со звездами и в Питере дружить можно.
– Я не могу, у меня здесь Незабудка, – бездумно ответила Маша и осеклась, прикусила язык, сама испугалась. Испугалась, что бабушкина сестра поднимет ее сейчас на смех, развенчает последнее оставшееся.
Но бабушкина сестра только вздохнула, понимающе кивнула:
– Да, Незабудка. Понимаю.
На звук своего имени подслеповатая Незабудка, дремавшая у Машиных ног – она всегда теперь дремала, – подняла голову, внимательно поглядела на хозяйку вновь поголубевшими к старости глазами – ничего не поделаешь, катаракта. Шерсть ее давно уже не блестела на солнце, была тусклой и клочковатой, чеши не чеши. Незабудка сильно похудела, когда Маша мыла ее в реке, мокрая, с прилипшей к коже шерстью становилась похожей на стиральную доску с выпирающими в стороны ребрами. Зубы пожелтели и стерлись, из полураскрытой пасти плохо пахло.
