Григорий Симанович - Отгадай или умри
За пятнадцать минут до приговора последовательность выглядела следующим образом:
Ф _ _ Е _ Ю_ С(?) _ Ж И(?)_У_ТО_С_И«Думай, Фима, думай! Это не просто кроссворд. Он имеет прямое отношение к происходящему. К тебе. В нем ответ. Стоп! Тогда в нем должен быть ты. Первая «Ф», четвертая «е». Подходит «Фогель». Почему тогда «ю»? Неужели минерал не «слюда»? Не может быть! Династию смутно помню, какие-то «…ксбурги», но перед «к» мягкий знак – вряд ли, не слышится… «Ю» слышится. Тихо-тихо, спокойно, может быть, падеж. Дательный! «Фогелю» подходит. Что-то дать Фогелю, передать, сделать Фогелю… Теперь в конец. Боже, как нужна предпоследняя буква! Она подскажет ключевой глагол или ключевое существительное. Наведет… Аппарат для изготовления газировки. Помнил, помнил, черт подери! Нет, плюнь, действуй подбором. Согласный перед «и». «Сли», «Сми», «Сни», «Спи», «Сри», «Сти»… «Прости», «спусти» – нет! Что еще повелительное? «Мсти»! Боже мой, ну конечно же! Подходит! «Отомсти! Фогелю… отомсти!» Он мстит мне за что-то… Конечно же! Кто-то велит ему: «Фогелю отомсти!»
Находка привела Фиму в такое радостное возбуждение, словно ему только что гарантировали долгую счастливую жизнь свободного миллионера. Но взгляд на лежащий рядом циферблат мгновенно вернул к панике. Оставалось семь минут. Больше десятка неразгаданных слов – беда. Но непрочитанная, неугаданная фраза – это смерть.
Он впился глазами в оставшуюся часть предложения:
«Фогелю _ С(?) _ ЖИ(?) _ У отомсти».Должно быть четыре слова. Осталось два. Вопросительные снимаем, исходим из того, что буквы верны. Второе кончается на «у»? Пробуем подбором. «Живу»? «Жиду»? Достоверно: Фогелю жиду отомсти. Но три предыдущие буквы не вяжутся. _ С _ – это вообще что? «Все»? «Усы»? «Оса»? Чушь! Здесь не слово, это не смысл. Дальше, дальше… «Жилу», «жиру», «житу» – все, больше нет согласных, дающих слово. Не знаю! Не знаю! Это конец, Фима! Господи, за что? За что месть? Кого я мог обидеть?
Фима закрыл глаза, схватился за голову и глухо завыл. Так исторгалось какое-то первобытное, звериное отчаяние еще недавно уравновешенного, нормального человека.
«Открой глаза! Открой глаза! Есть три минуты. Нужна идея. Два слова. Он сказал – всего четыре. Он сказал… Тихо, тихо… Он сказал про бомжа. Он сказал, что я пойму про бомжа, если выстрою фразу. При чем здесь вонючий бомж? Он связан был, как и я. Он тоже пленник. Может быть, ему тоже надо отомстить? Бомжу? За что? Что мог сделать бомж Мудрику или тому, кто велит мстить? А если… Тогда еще одна фамилия. Спокойно, спокойно! Гляди в буквы! «Фогелю… отомсти». Фогелю и еще кому-то… Союз «и». Тоже слово. Второе. Значит, третье – имя или фамилия. «Фогелю и С _ ЖИ _ У отомсти». Русская фамилия. Тогда предпоследняя – скорее всего, «н».
В то самое мгновение, когда открылась дверь и на пороге нарисовался ненавистный Мудрик, Фима вспомнил фамилию вонючего бомжа. Он вспомнил все.
Часть третья
Лучше бы эта рукопись сгорела
Глава 1
Завещание
«Феденька, мальчик мой любимый! Сейчас у вас на календаре 1984 год. Ты читаешь это письмо через десять лет после моей смерти. Получается, что вроде пишу тебе с того света. Но того света нет. Есть только останки от людей, когда-то живших. Останки, могилы, бумаги, потомки, память. А потом и это пропадает. Навеки. Не остается ничего. Навсегда. Вакуум.
Ладно, не расстраивайся. И не впадай в отчаяние при мыслях о смерти. Это глупо. Ты, я, любой человек – мы все уже были мертвы тот бесконечно долгий отрезок времени, что предшествовал нашему рождению. И ничего страшного: вернемся в прежнее состояние. Какая-то пара минут – и мы снова как будто и не рождались. Переживать по этому поводу бессмысленно.
Ты уже взрослый девятнадцатилетний мужчина. У тебя долгая жизнь впереди. Если получилось так, как я задумал, как пообещал мне мой друг Захар, ты еще и военный человек, молодой офицер. Не пристало тебе сопли распускать.
Сперва я должен раскрыть ту правду о себе и о тебе, которую прятал. Я надеюсь, ты поймешь меня и простишь.
С малолетства ты знал, что фамилия твоя Мудрик. Так решили мы с моим самым близким другом Захаром, Захаром Ильичом Мудриком на случай, если со мной что-то случится. Он замечательный человек, с душою чистой. Официальные посты, которые он занимал, не скурвили его, не опустили. В нем сохранились человеколюбие и способность сострадать. Ты наверняка в этом убедился. Пишу это письмо и надеюсь, что именно он тебе его передал, как я и просил его, через десять лет после того, как меня не станет. Если ж нет, если и он по какой-то злой воле, по судьбе не дожил до твоих девятнадцати, значит, тебе его передал кто-то другой, надежный и порядочный.
Ты должен знать, сынок, что папа твой, Алекин Сергей Сергеевич, на самом деле родился в 1934 году не просто в Казахстане, как я тебе рассказывал, а в так называемом Карлаге. Это один из самых больших и жутких сталинских лагерей, куда отправляли в основном по тогдашней 58-й статье. В 60-е кое-что раскрыли о тех временах благодаря Хрущеву, но это лишь крошечная проталинка была в огромном заиндевелом, зарешеченном окне. В нее мало что разглядели. А потом даже ту проталинку снова инеем затянуло, и снова одна ложь и мрак сплошной. Нужна настоящая оттепель и свобода, чтобы все узнали правду. Всю правду. Но она такая страшная, что ее не раскроют никогда. Потому что живешь ты, сынок, в огромной и ужасной стране, проклятой за что-то Богом. Богом, которого нет.
Кстати, когда прочтешь это письмо и выполнишь то, о чем попрошу в конце, беру с тебя слово – сожги его. Обязательно сожги, чтобы жизнь себе случайно не поломать. Или, если решишь все же сохранить помимо моей воли – так спрячь, чтобы ни одна живая душа не нашла. Не подведи меня.
Ты был уже не такой маленький, но я почти ничего не рассказывал тебе о моем прошлом. Не буду забивать тебе голову подробностями той моей далекой и жестокой жизни. Знай только, что не помню я своей матери и никогда не видел отца. Мама умерла там, в Карлаге. Ей было всего двадцать пять, ее сослали на пять лет за содействие врагу народа – ее родному отцу. А мой отец неизвестно кто, но, скорее всего, какой-то вольнонаемный в лагере или же кто-то из лагерной администрации. Не смог я ничего толком узнать, хотя и предпринимал усилия.
Я вырос в детском приюте при лагере. Аккурат перед началом войны с группой других детей меня отправили в Алма-Ату. Там я и школу закончил. В 53-м приехали с Захаром (мы по Алма-Ате друзья-одноклассники) под Москву, в Круглогорск. В художественный техникум поступили. Он быстро поднялся по комсомольской линии. А я… почти сразу бросил, ушел. Знаешь, сынок, я с шестого класса школы стал очень много читать. Классику и зарубежную литературу, какая у нас тогда издавалась. В Круглогорске познакомился с человеком. Он дал мне уже другие книги. Такие книги, из которых я очень многое понял про жизнь, про нашу историю недавнюю и давнюю, про советскую власть. Понял, кому я обязан своим сиротством и убожеством моего быта, нищенским существованием. И вот с тех юных пор охватила меня досада и злость. И творческий азарт, чтобы эти мои чувства как-то выразить на бумаге. Я захотел написать повесть или, если хочешь, роман о жизни такого, как я, молодого человека, родившегося в советском концлагере и решившего посвятить свою жизнь свержению дикого, бесчеловечного режима. И мести его главным охранителям.
Где и кем я только не работал, чтобы кормиться, платить за комнатку и вечерами писать мою повесть! Маму нашу, которую ты помнишь только по одной фотографии, я встретил в клубе городском. Она работала методистом, а я там на все руки старался за гроши: и афишки писал, и декорации делал, и за электрика…
Не знаю, милый мой мальчик, разузнал ли ты что-то о маме. Прости, что не рассказывал тебе, врал, как ребенку врут, чтобы не ранить: просто когда тебе два годика было, уехала она с другим человеком тайно, внезапно, не предупредив. Только записочку оставила. Я любил ее. А она другого полюбила, видимо до изнеможения, коли нашла в себе силы от тебя отказаться. Я не осуждаю ее. Я тогда уже попивать начал, весь день на работе пропадал, а вечером или лыка не вязал, или, если завязывал на время, писал до глубокой ночи свою повесть. Чего с таким жить! Те м более что женщина она была образованная, ей нормальной, духовной и душевной жизни хотелось. А через два года я узнал, что она в Сибирь уехала с тем командированным, там, не расписываясь, жили, там вместе и утонули в реке при невыясненных обстоятельствах.
Я что мог для тебя делал, но мог мало, потому что работал, пил и сочинял. Захар сильно помогал, захаживал часто, пытался меня спасать, о тебе заботился, ну да ты, наверно, помнишь дядю Захара…
Не хочу больше в подробности вдаваться, ту нашу с тобой жизнь лучше не вспоминать. Прости, что руку на тебя поднимал, кричал спьяну, прости, что детство твое изрядно подпортил. Но, может быть, ты и заботу мою вспомнишь, и те дни наши, когда я старался куда-то с тобой съездить, развлечь тебя как-то, книжки тебе читал, про жизнь рассказывал. Я чувствовал, что ты талантлив и умен не по годам, я по-своему очень тебя любил и верил в тебя. Но я тебе изменил, предал, отдав все, что еще оставалось во мне здравомыслящего и живого, этой повести проклятой и водке, палившей меня в пепел.
