Донна Леон - Смерть в «Ла Фениче»
Выглядела она лет на пятьдесят с лишним, а темное платье могло быть как трауром, так и профессиональной униформой. Его длина — до середины щиколотки — давно вышла из моды, а крой только подчеркивал угловатость ее тела, узкие плечи и плоскую грудь. Лицо ее редкостным образом гармонировало с телом: глаза узковаты, а нос, наоборот, длинноват. Все это вместе с ее позой, когда бельгийка села выпрямившись на самом краешке кресла, невольно вызывало в памяти образ длинноногих, длинношеих морских птиц, что обычно сидят на сваях городских каналов.
— Я хочу задать вам несколько вопросов, синьора Бреддес.
— Синьорина, — машинально поправила она.
— Надеюсь, вас не затруднит, если мы будем говорить по-итальянски, — сказал он.
— Нет, конечно. Я тут прожила десять лет, — обиженно ответила экономка.
— Вы давно работаете у маэстро, синьорина?
— Двадцать лет. Десять в Германии и еще десять тут. Когда маэстро купил тут квартиру, то попросил меня переехать сюда и следить за ней. Я согласилась — ради маэстро я поехала бы куда угодно.
Это было сказано таким тоном, будто жизнь в Венеции в десятикомнатной квартире — это мучение, на которое она самоотверженно и радостно обрекает себя во имя своей преданности хозяину.
— Так вы следите за домом, синьорина?
— Да. Я приехала почти сразу, как он купил квартиру. Он дал мне инструкции насчет ремонта и мебели. Я все это сама устраивала, а потом следила, чтобы все делалось как надо, пока его не было.
— А когда он бывал?
— И тогда тоже.
— Он часто приезжал в Венецию?
— Два или три раза в год. Изредка бывало, что и чаще.
— Он приезжал работать? Дирижировать?
— Иногда. Но иногда еще и навещал друзей, посещал Бьеннале, — в этом явственно слышалось затаенное тщеславие.
— А что входило в ваши обязанности, когда он находился здесь?
— Я стряпала, хотя был еще повар-итальянец, он готовил, когда звали гостей. Я покупала цветы. Присматривала за служанками. Они итальянки.
Видимо, это объясняло необходимость надзора.
— Кто делал покупки? Покупал продукты, вино?
— Пока маэстро был тут, я планировала завтраки, обеды и ужины и каждое утро отправляла служанок на Риальто за свежими овощами.
Пожалуй, она дозрела, и пора задавать настоящие вопросы.
— Стало быть, маэстро женился, когда вы уже работали у него?
— Да.
— После этого что-то изменилось? Я имею в виду, когда они приезжали в Венецию?
— Не понимаю, о чем вы.
Все она понимает.
— О хозяйственных делах. После того как маэстро женился, ваши обязанности как-то изменились?
— Нет. Иногда синьора сама готовила, но редко.
— И это все?
— Да.
— Скажите, а присутствие тут дочери синьоры вам не осложняло жизнь?
— Нет. Она ела много фруктов. Но хлопот с ней не было.
— Понимаю, понимаю. — Брунетти извлек листок бумаги из кармана и что-то на нем черкнул. — А скажите-ка, синьорина Бреддес, в эти последние несколько недель, что маэстро был тут, вы случайно не заметили чего-то — ну, чего-то необычного в его поведении, чего-то, что вам могло показаться странным?
Она долго сидела молча, сложив руки на коленях, и в конце концов сказала:
— Не понимаю.
— Он казался вам каким-то странным?
Молчание.
— Ну, скажем, не странным… — он виновато улыбнулся, давая понять, что и ему непросто, — … а, допустим, непривычным, не таким, каким бывал обычно.
Не услышав ни звука и на этот раз, он добавил:
— Я уверен, вы бы заметили любую необычность, вы ведь столько лет были рядом с маэстро и знаете его лучше всех в этом доме. — Это была откровенная и грубая лесть в угоду ее тщеславию, однако почему бы на нее и не клюнуть?
— Вы имеете в виду его работу?
— Вы понимаете, — он заговорщически улыбнулся ей, — может быть, это и связано с его работой, но вполне возможно, тут что-то сугубо личное, не имеющее ровным счетом никакого отношения к его работе и вообще к музыке. А вы, я же говорю, в силу давнего вашего знакомства с маэстро должны быть к таким вещам особенно восприимчивы. — Хитрую наживку несло прямиком к добыче, он осторожно потянул леску, чтобы подвести ее поближе. — Поскольку вы знали его столько лет, вы наверняка заметили бы вещи, которые другие упустили бы из виду.
— Это верно. — Она облизнула губы, подбираясь к наживке. Он сидел тихо, неподвижно, чтобы ненароком не поднять волну. Она бездумно теребила пуговицу на платье, крутила ее то вправо, то влево. И наконец сказала: — Кое-что было, но не знаю, насколько это важно.
— Очень может быть, что важно. Запомните, синьорина, все, что вы мне расскажете, может помочь маэстро, — что-то ему подсказывало, что весь немыслимый идиотизм этой фразы до нее не дойдет.
Он отложил ручку, по-монашески сложил ладони и приготовился слушать.
— Было две вещи. Когда он приехал в этот раз, то с первого дня он словно делался все более и более рассеянным, как будто его мысли витали где-то не здесь. Нет, не так, не совсем. Словно ему стало все равно, что происходит вокруг. — Она досадливо замолчала, недовольная.
— Может быть, вы приведете какой-то пример, — подсказал он.
Она покачала головой, все это ей не нравилось.
— Нет, я не то говорю. Не знаю, как вам объяснить. Раньше, например, он всегда спрашивал меня, что произошло тут, пока его не было, про дом, про служанок, и чем я занималась.
Неужто она покраснела?
— Маэстро знал, что я люблю музыку, что я ходила на концерты и в оперу, пока его не было, он всегда очень подробно меня расспрашивал. Но в этот раз ничего подобного не было. Просто поздоровался, как приехал, и спросил, как дела; я стала ему было рассказывать, что да как, а ему будто и дела нет. Несколько раз… нет, это было один раз. Так вот, захожу я к нему в кабинет спросить насчет ужина. В тот вечер у него была репетиция, и я не знала, когда она кончится, вот и пошла к нему в кабинет. Постучалась и вошла, как обычно. А он не обращает внимания, как будто меня и нет, заставил меня ждать несколько минут, пока он что-то такое свое допишет. Уж и не знаю, почему он так поступил — но он заставил меня ждать, как прислугу! Наконец я совсем растерялась и собралась уходить. За двадцать лет я, кажется, не заслужила, чтобы меня заставляли стоять и ждать, как преступника перед судьей.
По мере того, как она говорила, в ее глазах снова разгоралось пережитая обида.
— В конце концов, когда я уже повернулась, чтобы уйти, он посмотрел на меня и притворился, будто только что заметил. Как будто я взялась неизвестно откуда! Я спросила его, когда он намерен вернуться домой. Я говорила сердито. Впервые за двадцать лет я повысила на него голос. Но он на это не обратил ровным счетом никакого внимания — назвал время, и все. А потом, наверное, ему стало неловко, что он меня так обидел — и он сказал: «Очень красивые цветы!» Ему вообще нравилось, когда в доме живые цветы. — Она умолкла, а потом неизвестно зачем добавила: — Цветы у нас из «Бьянкат». С другого берега Большого Канала.
Брунетти не знал, что говорило в ней — гнев, или боль, или и то и другое вместе. Двадцать лет службы — это безусловно основание, чтобы с тобой не обращались как с прислугой.
— Были еще и другие вещи, но тогда я как-то ничего такого не думала…
— Что за вещи?
— Мне показалось, он… — проговорила она, обдумывая, как бы так сказать, чтобы не сказать ничего. — Что постарел он. Конечно, мы целый год не виделись, но он очень сильно переменился. Он всегда был такой моложавый, полный жизни. А тут приехал совсем стариком. — И, дабы заявление не выглядело голословным, она добавила: — Он начал носить очки. Но не для чтения.
— Это вам показалось странным, синьорина?
— Да. Людям моего возраста, — призналась она, — обычно уже требуются очки — для чтения, для всякой мелкой работы вблизи, — но он-то носил их не для чтения.
— Откуда вы знаете?
— Потому что иногда я приносила ему чай в кабинет и видела, что он читает без очков. А увидев меня, он сразу их надевал — а может, просто знак подавал, мол, поставьте поднос и ступайте, а меня не беспокойте. — Она замолчала.
— Вы говорили о двух вещах, синьорина. Могу я спросить вас — какая же вторая?
— Лучше бы я не говорила, — ответила она нервно.
— Если это не важно, тогда в этом ничего страшного нет. А если важно — то может помочь нам найти того, кто это сделал.
— Я не уверена — я вообще ни в чем не уверена, — пролепетала она. — Я просто почувствовала что-то. Между ними. — Тон, которым она произнесла последнее местоимение, не оставлял сомнений в том, кто еще подразумевался под «ними» кроме маэстро.
Брунетти молча ждал продолжения.
— В этот раз они держались иначе. Раньше они всегда… Не знаю, как объяснить. Они были рядышком, все время рядом — болтали, вместе что-то делали, трогали друг друга, — В ее голосе слышалось явное неодобрение подобного поведения супругов. — Но в этот приезд они держались друг с другом иначе. Ничего такого, что бы заметили посторонние. Они по-прежнему были вежливы друг с другом, но уже не дотрагивались друг до друга, когда их никто не видит.
