Анна Данилова - Дождь тигровых орхидей
Маша вернулась к тропинке, ведущей к дубу, и на поляне увидела старуху в капюшоне, которая пасла своих коз. Она подошла к ней, заглянула в ее загорелое до черноты морщинистое лицо с умными темными глазами и спросила, не даст ли ей она молока. Старуха привычным движением притянула к себе козу, достала из кармана черного балахона банку с жиром, смазала розовые сосцы и, взяв у Маши кувшин с широким горлом, начала доить. Белые тонкие струйки били то в кувшин, то мимо, но Маша, зачарованная этим необычным для нее зрелищем, незаметно для себя стала даже раскачиваться в такт движению старухиных рук.
– А где же тот, что все рисовал? – вдруг услышала Маша низкий слабый голос.
– Бабушка, а вы что, видели его?
– Нет, не видела.
– А вы не сможете передать ему записку, если увидите его? Это очень важно.
Старуха молча взяла записку и спрятала в карман. Маша дала ей денег и, отпив почти половину молока из кувшина, пошла назад. «Нет, он не придет. Не вспомнит».
Ее ждал накрытый стол и почти голый Миша. Он суетился вокруг блюда с осетриной, укладывая на тонкие ломтики рыбы листья петрушки.
– Зачем вам, мужчинам, такая буйная растительность на теле?
– Для тепла, – ответил Миша и, осмелев, подошел к Маше и обнял ее. Пока ее не было, он так размечтался о том, что они будут с ней делать наверху, в спальне, что возбудился и теперь страшно смущался внешнего проявления своего желания, тем более что спортивные трусы из белого шелка не скрывали ничего. – А ты долго еще будешь бояться меня? Ведь все равно это рано или поздно случится.
– Может, обойдемся платонической любовью?
– Ведь ты же сама этого хочешь.
– С чего ты взял?
Получался совершенно идиотский диалог.
– Предлагаю тебе раздеться, снять хотя бы часть одежды: майку и шорты. Для начала. Мы же должны привыкать друг к другу. Поверь, тебе будет приятно самой, ты просто не знаешь, что на подсознательном уровне ты ждешь от меня первого шага.
На подсознательном уровне Маша хотела Митю и, бросая взгляды на дверь кладовки, возбуждалась не меньше Хорна.
– …мы поужинаем и поднимемся наверх, да?
Маша покраснела и отодвинула от себя тарелку с салатом. «Начинается», – подумала она, потеряв аппетит и понимая, что эта поездка может дорого ей обойтись.
– А если я скажу «нет», тогда что ты будешь делать? Насиловать меня?
– Будем играть с тобой в карты или шахматы, если хочешь. Но что особенного в том, что мы просто полежим рядом и поласкаем друг друга. Ты же можешь представить, что я твой кот или собака, которой позволено спать в твоей постели?
И Маша, не выдержав, улыбнулась и тогда впервые подумала о том, что Хорн, в сущности, ни в чем не виноват и что он очень даже милый.
– С такой шерстью ты и вправду можешь сойти за собаку. Ладно, посмотрим, – сказала она и уже более спокойно взяла бутерброд. Она вспомнила, какая гладкая и нежная кожа у Мити была, и ей захотелось плакать.
Ольга все видела и понимала. Ненормальность в ее отношении к мужу – и она это осознавала – заключалась в том спокойствии, с которым она воспринимала их любовную связь с Анной. Несомненно, они были любовниками и уже давно потеряли всякую осторожность. И если первый год пребывания Анны в их доме Ольга ждала, что вот сейчас придет Борис и скажет ей, что они должны расстаться, то потом ее страх перед разводом сменило ожидание того облегчения, которое она почувствует, когда они расстанутся. Кроме того, тот факт, что Борис не уходил, наводил на мысль, что его что-то удерживает от решающего шага. Но в чем заключалось это «что-то», Ольга не знала. Причин, разумеется, могло быть много, одна из основных, по ее мнению, – привычка к подобному образу жизни, где есть место обману, который вносит, очевидно, в жизнь Руфинова особую прелесть. И вряд ли это можно назвать патологией, скорее это для него норма. Ольга не раз представляла себе жизнь с Машей без Бориса – практически ничего не изменится, поскольку Борис будет постоянно их навещать, а то и оставаться на ночь. Их супружеское ложе было, пожалуй, единственным местом для них обоих, где они, встречаясь после долгого и утомительного дня, могли поговорить друг с другом, обсудить какие-то общие дела, просто полежать рядом, соприкасаясь телами, словно близкие люди. Самое удивительное, что Борис ее как женщину тоже любил – она это чувствовала, – но, очевидно, как-то иначе, нежели Анну. Борис никогда не был хорошим любовником в том смысле, который вкладывают в это понятие пресыщенные и опытные женщины, требующие от мужчин изысканности или извращений, неутомимости или чрезмерной сексуальной энергии. Борис был обычным мужчиной, который никогда не делал из физической любви культа, он воспринимал половой акт скорее как одну из форм человеческой близости вообще, как утренний поцелуй или объятие при встрече с женой вечером, не более. Возможно, что и с Анной у него были приблизительно такие же интимные отношения и что он воспринимал ее как вторую жену. Он словно раздваивался. Но могло быть и иначе – и об этом Ольга старалась не думать, – Борис относится к Анне по-другому, и именно с ней он превращается в страстного и необузданного мужчину, способного на безрассудства и самые дикие фантазии. Одно успокаивало Ольгу – ему явно было недостаточно одной Анны, иначе они бы давно были вместе. Ему, судя по всему, нужны они обе и если Ольга чем-нибудь себя выдаст, а он поймет, что она все знает, то ему придется делать выбор, к которому он не готов. Это означало одно: все должно идти по-прежнему, так будет лучше для всех.
У Ольги было сложное отношение к Анне: она то ненавидела ее, то жалела. Ей хотелось подсмотреть за ними, чтобы понять, в чем же Анна превосходит ее, но потом она стыдилась собственных мыслей и убеждала себя в том, что Борису необходимо – как и каждому мужчине – разнообразие и контраст.
Об этом Ольга задумалась, оставшись одна в пустой галерее. Рабочие ушли, стало тихо. Казалось, даже ее дыхание в этом огромном гулком зале отзывается эхом где-то под потолком. Белые, шероховатые на ощупь стены, желтый паркет с жирным блеском, белоснежные решетчатые рамы на окнах, сборчатые прозрачные занавеси и роскошные хрустальные люстры под потолком – все это ожидало того дня, когда раскроются двери и люди, вошедшие сюда впервые, смогут насладиться свежими красками не выставлявшихся прежде картин, когда их взгляду, привыкшему к серым тонам будней, предстанут живые доказательства существования другой жизни, другого мироощущения, более праздничного и жизнерадостного. Ведь многие в городе считают Ольгу Руфинову сумасшедшей. Они не могут понять, почему она тратит столько денег на эту безделицу – выставку молодых художников. Конечно, большинство думает по-другому, но все-таки – и это Ольга отлично понимала – выставки сегодня, когда улицы полнятся нищими, а молодые люди, разочаровавшись в окружающем мире, впадают в наркотический транс, – роскошь. Но элемент роскоши должен непременно присутствовать в духовной жизни, ведь красота существует, ее надо просто увидеть и почувствовать, тогда и жить станет легче, тогда захочется стать сопричастным этой самой красоте и даже ощутить себя частью прекрасного.
Она подумала о Дымове. Работает себе человек, ничего, кроме картин, вокруг себя не видит и воспринимает Ольгу как единомышленника, и пусть. Они понимают друг друга, видятся каждый день, иногда обедают или ужинают вместе, ходят к художникам, отбирая лучшие работы, и им хорошо вместе. Сегодня утром, к примеру, они подготовили большую часть картин, их осталось только повесить на стены. Ольга вспомнила тот густой яркий луч солнца, который, попав на озабоченное лицо Дымова, заставил ее по-новому увидеть его глаза, и она даже нашла, что они очень выразительные и добрые. Стоп. Вот тут как раз что-то произошло, что заставило Ольгу вздрогнуть, был какой-то неуловимый момент, от которого ей стало не по себе, и дело не в Дымове. Она закрыла глаза и попыталась вспомнить, как он, перекладывая картины с одного места на другое, что-то сказал. Точно, он что-то сказал, но что?
Ольга встала и подошла к расставленным на полу и прислоненным к стене работам Дорошева. Она шла медленно, рассматривая уже знакомые ей натюрморты и пейзажи, пока не увидела уголок белой рамы, спрятанной за «Гранатами», она присела и достала маленький портрет девушки. «Маша». Работа показалась ей незаконченной, но сходство поразило ее. Дорошев не был знаком с Машей, значит, это просто совпадение.
Немного успокоенная, она вернулась к окну, возле которого стояло единственное, обитое белой кожей кресло, села в него и достала апельсин. Ей вдруг захотелось плакать, она даже достала из кармана носовой платок и стала представлять себе, как одиноко ей будет, когда уедет Дымов, но слез почему-то не было. Возможно, она бы и заплакала, если бы он умер, но ведь он был жив, пусть даже он уедет в Москву, Нант или Дижон, Канны, это его дело, но она всегда сможет позвонить ему, написать, этого же у нее никто не отнимет.
