Светлана Успенская - Голая правда
— Здравствуйте, — прожурчал Владик.
С первой минуты он разглядел «милиционершу» с ног до головы и вынес вердикт, не подлежащий обжалованию: «Такая же дура, как и другие, только притворяется строгой. Ее даже обрабатывать не надо, пара нежных взглядов — и она будет на моей стороне».
— Когда мы с вами встречались в последний раз, — зажурчал Владик, — я находился в шоке после смерти Евгении Викторовны… Но, несмотря на мое состояние, вы уже тогда произвели на меня неизгладимое впечатление…
Его вкрадчивый голос звучал приторно и сладко, и Лиле пришло на память ощущение детства, когда она в зоопарке объелась сладкой ватой и ее потом долго выворачивало наизнанку, пока во рту не остался вкус горечи, сменивший тошнотворную сладость. Именно такой сладостью, казалось, был пропитан голос Панскова.
— Вы утверждали, что двадцать пятого расстались с Шиловской сразу после спектакля, — с места в карьер ринулась Анцупова. — Однако ваши сослуживцы засвидетельствовали, что вы сели в ее машину.
— Ах да, я совсем забыл вам рассказать, что Евгения Викторовна любезно подвезла меня домой. Увы, это были последние мгновения наших встреч, — со вздохом произнес Владик.
— Неужели? — удивилась Лиля. Вздох ей показался совершенно лишним. И она добавила: — И где же вы провели ночь?
— Я был дома… — Пансков беспокойно заерзал на стуле. Он постепенно стал утрачивать самообладание.
— Да? — мягко удивилась Лиля. — Ваш сослуживец Илья Грибов утверждает, что двадцать пятого июня около одиннадцати вечера вы позвонили ему. Разговор, если вы помните, шел о ключах от гримерной. После того как разговор закончился, Грибов случайно отыскал ключи за подкладкой куртки и решил сообщить вам об этом. Когда он позвонил вам, ваша мать сказала, что вас нет и что вы вряд ли появитесь. Грибов высказал твердую уверенность в том, что вы эту ночь, как и многие предыдущие, провели у Шиловской. — Лиля холодно сверлила Панскова большими угольно-черными зрачками.
Лицо юноши медленно, но верно заливала багровая краска, которая распространялась из глубин, густела, темнела, и казалось, еще несколько мгновений, и его лицо брызнет розовым соком из пор. Постепенно нежная розовость уступала место зеленоватой бледности животного страха.
— Да, наверное, так все и было, — пробормотал посетитель, потупив глаза и старательно рассматривая линии на собственной ладони.
— Так где вы провели эту ночь?
— Ну как вам сказать… Я был не один… И не дома… Понимаете, — бормотал Пансков, — я не мог об этом говорить… Я провел ночь с девушкой…
— Я даже догадываюсь о том, как ее зовут, — улыбнулась Лиля.
— Как вы узнали, откуда? — изумился Владислав.
— Это довольно простая задача. Ее зовут… Евгения Шиловская!
Лиля не могла не заметить, как белесые брови Владика поползли вверх и в лице его перемешались удивление, страх и облегчение.
— Евгения Викторовна… Нет, я был не с ней, — наконец пробормотал он.
— Не надо врать, — мягко возразила Лиля. — Милиция и кабинет врача — это единственные учреждения, где не следует врать. Итак, где вы находились в ночь на двадцать шестое и кто может подтвердить ваши слова?
— Я… Я был у невесты… Ее зовут Дачевская Таня… Но я прошу вас, пожалуйста, не говорите никому. У нее очень влиятельный отец, ему может не понравиться, если их фамилия всплывет в бульварной прессе.
— Кто еще может подтвердить, что вы находились у нее?
— Не знаю…
Лиля молчала.
— Но я действительно был в ту ночь с ней, клянусь вам, — растерянно оправдывался Владик. — Пожалуйста, поверьте мне.
— Где вы находились с одиннадцати до тринадцати часов дня двадцать шестого июня?
Лицо Панскова приобрело меловой оттенок. На висках обозначились голубоватые жилки. Он затрепетал.
— Я… Я был у нее дома… — пробормотал он едва слышным голосом.
— У кого? У Шиловской?
— Нет! Нет! Что вы! Я был у Тани… Нас видела ее младшая сестра. Она сидела в гостиной и играла на пианино, когда я уходил. Это было… — Пансков задумался. Он подсчитывал что-то в уме, старательно шевеля губами. — Около половины первого. Я вернулся домой в час, потому что к двум мне надо было быть в Останкине, договариваться относительно съемок в рекламе мыла… И еще… Соседка Нонна Петровна встретила меня на лестнице и попросила билет на спектакль. Она, наверное, вспомнит…
— Итак, откуда же вы звонили Грибову? — жестко спросила Лиля.
— Я звонил от Шиловской, — покорно произнес Владик. — Я был у нее, но недолго, она меня быстро выпроводила. Она была очень странная в этот вечер. Она была какая-то взвинченная. То хохотала как безумная, то едва не рыдала по малейшему поводу. Обозвала меня теленком и сказала, что ей надоело быть для меня дойной коровой. Я пытался начать разговор с ней о делах, о рекламе, в которую меня должны были пригласить, но она сказала, что это такая ерунда и ей не хочется заниматься этим в такой вечер. Я спросил, почему вечер такой, но она буквально вытолкала меня за дверь. Когда я по старой привычке попытался поцеловать ее на прощанье, она влепила мне такую пощечину, что я испугался за целость своей челюсти. Она была невменяема.
— Во сколько вы ушли от нее?
— Где-то в районе полуночи.
— И как же вы добирались?
— Я поймал такси, — упавшим голосом произнес Владик и совсем шепотом добавил: — Боже, какой будет скандал!
Он сидел, раскачиваясь на стуле, как будто переживал огромное горе.
— Какие отношения у вас были с Шиловской?
Пансков помолчал, в уме взвешивая каждое свое слово.
— Хорошие, — наконец выдавил он.
— А почему вы не пришли на ее похороны?
— Ну… Я боялся, что… Понимаете, там ведь было телевидение, а мне нельзя светиться в качестве ее бывшего любовника — у меня невеста. А журналисты обязательно набросились бы с расспросами. Я решил заболеть на это время.
Лиля достала из стола три общие тетради в клеенчатой обложке.
— Вам знакомы эти записи? — спросила она. — Шиловская пишет, вы пытались избавиться от нее не слишком красивыми способами.
Умильно заглядывая в глаза, Пансков обескураженно развел руками:
— Но это же литературное произведение, а в литературе всегда столько вымысла… И здесь тоже.
— Не думаю… Так, значит, вы пытались освободиться от надоевшей вам связи?
Низко опустив голову, Пансков изучал пальцы ног, высовывающиеся из сандалий. Он имел вид растерянный и угнетенный.
— Я ничего такого не совершал, клянусь вам. — Он смотрел на Лилю глазами провинившейся собаки.
Клок волос упал ему на глаза, и он впрямь стал похож на лохматую болонку. Приторность его взгляда была максимальная. Лиле стало противно, как будто она наступила на что-то липкое. Пансков был бледен и трепетал, как бесплотный призрак.
— Мы проверим ваши показания, — заметила Анцупова, стараясь не смотреть на него, и снисходительно добавила: — Можете идти.
Пансков вскочил, готовый тут же выбежать в дверь, но все не уходил, стоял, переминаясь с ноги на ногу.
— Скажите, а что будет с этим? — указал Владик на стопку клеенчатых тетрадей. — Ну… Вы их опубликуете или…
— Мы? Опубликуем? — удивилась Лиля. — К вашему сведению, наша организация не занимается издательской деятельностью. Впрочем, — добавила Лиля, заметив вытянувшееся лицо собеседника, — насколько мне известно, редакция «Бест бук» уже готовит к изданию «Голую правду», так, кажется, она называется. Так что, я полагаю, вы не будете лишены удовольствия узнать себя на ее страницах. Всего хорошего.
Пансков выполз из комнаты с видом человека, у которого отняли последнюю надежду.
Глава 14
«ГОЛАЯ ПРАВДА» О САХАРЕ МЕДОВИЧЕ
Когда за приторным юношей захлопнулась дверь, Лиля открыла одну из клеенчатых толстых тетрадей, лежащих на столе, и задумчиво зашуршала страницами. Интересно, почему Пансков так боится упоминания своего имени в этой книге? Что такое хотела рассказать о нем Шиловская? Насколько сильно боялся он разоблачения и как далеко мог пойти против своей всемогущей приятельницы? Лиля стала разбирать быстрые размашистые строчки:
«Наверное, я, как и была лет… пятнадцать назад, так и остаюсь наивной провинциальной дурочкой. Думающей, что можно прожить на зарплату… Что можно любить не за деньги, а за мифическую прекрасную душу… Что можно играть в театре из любви к искусству, а не из любви к славе и к тем зеленым бумажкам, которые сопровождают эту яркую птицу… Милые, глупые бредни! Как долго я не могла от вас избавиться! Даже и теперь иногда встречаются люди, способные заморочить голову мне, представляете, МНЕ, многоопытной Лизавете С…»
Улыбаясь, Лиля недоуменно пожала плечами. Повествование велось от имени Лизаветы Смердящей, слабоумной нищенки из «Братьев Карамазовых». Что ж, обычный литературный прием, выдающий амбиции автора и одновременно его страсть к самоуничижению. Ладно, надо запомнить эту психологическую деталь. Читаем дальше:
