Светлана Успенская - Черный фотограф
«Отложу-ка я родителей на крайний случай, когда будет уже позарез, — решил он. — В конце концов, у меня пол-Москвы друзей, помогут». И стал названивать по всем номерам, чудом сохранившимся в его памяти.
Но один друг был на отдыхе, другой — в деловой командировке за границей, третий уверял, что сам на мели и помочь никак не может, хоть тресни. Четвертый ответил плохо измененным голосом, что такой гражданин по этому номеру не проживает.
А когда Леня после многочисленных «занято» и «нету дома» дозвонился наконец до своей нежно вспоминаемой долгими южными ночами подруги, Маргаритки Гунькиной, та вместо того, чтобы хотя бы формально вежливо или завуалированно отказать, бесцеремонно заявила, что скоропостижно выходит замуж, ей некогда заниматься пустяками, и бросила трубку.
Он вернулся в палату, лег на койку и накрылся одеялом с головой, как будто собрался спать. Печальные мысли о собственной ненужности и никчемности туманили влагой глаза, уже закипали соленые пузыри, грозившие обернуться через мгновение горючими слезами, как вдруг раздался робкий стук в дверь палаты. Из темноты коридора на полосу льющегося из окна света шагнула повариха Клава. Она с несколько растерянным видом прижимала к груди нечто черное и шевелящееся. В ту же секунду в коридоре раздался вопль бдительной санитарки бабы Мани:
— Куда с обезьяной прешься?! Куда? А ну выходи отсюда, не то к главврачу пойду с жалобой!
Появление в палате столь необычных визитеров и сопровождающий их скандал вызвали небольшой фурор.
— Проходите, девушка, проходите! — загалдели наперебой скучающие больные. — Баб Мань, да брось ты… Да ладно тебе. А вы проходите, девушка.
Клаву можно было отнести к девушкам весьма условно, поскольку у нас девушками называют безоговорочно всех женщин моложе ста лет.
— Иду к главврачу, — угрожающе предупредила санитарка, но, чувствуя мощную поддержку со стороны больных, ретировалась из палаты.
Леня, услышав свою фамилию и знакомый голос, мгновенно вынырнул из-под одеяла. Соленые пузыри сразу же исчезли, так и не пролившись горькими слезами. Клава осторожными шагами, будто ступая по минному полю, прошла к окну мимо вздернутых для растяжки гипсовых ног с грузом.
— Ленечка, родной, что же с тобой сделали! — дежурно зарыдала Клава, подойдя к приятелю и увидев вместо цветущего юноши бледно-желтого человека с черной щетиной и в шапке из бинтов, охватывающей макушку и подбородок и оставлявшей на свободе огромные оттопыренные уши.
— Да ничего, заживет как на собаке. Расскажи-ка мне, что у тебя нового.
— Да ничего нового-то у меня и нет, — ответила Клава. — Вот, все с Манечкой возилась. Да мы с ней о тебе все думали, как ты. Сначала приходила, говорили, что нет, мол, к тебе не допускают, такой ты плохой. И сегодня еле прорвалась…
Клава хозяйственно стала доставать из своей сумки всякие тарелки, судки и баночки с едой.
— Кушай, Ленечка, кушай, — заботливо сказала она, хлопотливо раскладывая яства на тумбочке возле кровати. — Ишь какой ты у нас бледненький, глядеть на тебя больно.
Леня с воодушевлением пожирал холодные голубцы и слушал, как Клава, жалостливо глядя на него, рассказывала о последствиях инцидента, коего он был важным, но несколько пассивным участником.
— Я ж ничего не слыхала, Ленечка, — шептала Клава, обнаруживая в голосе готовые пролиться слезы. — Я ж тогда к подруге пошла в третий корпус. А потом, уже обратно возвращалась, стемнело совсем, гляжу — народ стоит, и «скорая» тут же подъехала. Верно, тебя отдыхающие увидели, что ты лежал в крови, как герой. А я в комнату твою потом заходила, когда следователь там был, и показания давала. Мамочки мои родные! Все там шкириберть, ничего целого не осталось. Я так плакала, так плакала… Вот уроды гипсовые, безжалостные какие, хуже зверей. Мальчика избили ну прямо до полусмерти… А Маньку я потом уже в кустах нашла и к себе забрала. А те карточки, что ты наснимал, все на полу валялись, мятые-перемятые, — продолжала Клава. — Может, какие искали? А, Лень? И все-все перебито, все твои принадлежности. И постель даже на пол скинули, может, искали чего?
— Деньга искали, вот чего, — жуя, сказал Леня.
— Ой, мамочки мои! Деньги… — Клава даже рот прикрыла рукой и зашептала громким шепотом, слышным даже в отдаленных уголках палаты: — А слышь, Ленечка, Васек-то мой сказал, что вроде бы, может, фотографию какую искали. Ком-про-ме-ти-ру-ю-щую. Там же и бабы с мужиками. А может, какая с чужим, а?
— Да какой там компромат… Деньги им нужны были. Видно, Лысый капнул своему хозяину, и тот велел своим бандитам налог с меня снять. — Леня в отчаянии даже обхватил забинтованную голову руками. — Ох и дурак же я! Предупреждали же, все думал: еще чуть-чуть. Давно надо было сматывать удочки.
Надежда на возвращение собственных, кровью заработанных денег, которая еще теплилась на самом дне его души, борясь с сомнениями, улетала в форточку, как сигаретный дымок.
— А вещички твои оставшиеся я собрала, — заверила добрая Клава, вглядываясь в затуманившееся лицо Лени. — Одежонка там, книжки. А все твои штучки для фотографирования разбиты.
— Ну, хоть не в трусах из больницы выйду, — без всякой радости сказал Леня.
В коридоре послышался высокий голос, что-то кому-то доказывавший. Еще были слышны только отдельные возгласы: «Грязь! Инфекция!» В палату вошли олимпийски спокойный Вадим Георгиевич и санитарка.
— Гражданка, немедленно очистите медицинское учреждение! — рявкнула баба Маня.
— Сейчас я, минуточку одну, секундочку, сейчас очищу, — прошелестела Клава, суетливо запихивая в свою сумку полотенца, которыми были укутаны банки и кастрюльки, пакетики и склянки.
Посетительница тут же вспомнила о важном вопросе, который ее особенно занимал.
— Лень, а с Манечкой-то как быть? — забормотала она. — Круглая сирота теперь она стала. Ты же ее все равно продавать хотел, продай ее мне, а? Она мне как родная. А, Лень, ты как?
— Ладно, — сказал Леня, решая таким образом сразу две проблемы — куда девать мартышку и где найти деньги. — Я к тебе после выписки зайду, дашь на билет до Москвы?
— Заходи, Ленечка, заходи, дорогой! — кричала Клава уже из-за дверей, выпихиваемая бабой Маней.
Леня воспрял духом. Одежда — есть, деньги — будут. В городе больше делать нечего, сильно пахнет жареным. Стоит ему только попытаться выяснить личности нападавших, как он с чистой совестью может идти покупать торжественный костюм черного цвета.
Благоразумнее всего было бы убраться поскорее в осеннюю мокрую Москву и там, в своей берлоге, тихо зализывать раны и мечтать о лаврах Ричарда Аведона, суперзвезды из мира профессиональных фотографов. Правда, мечты эти были немного смелые даже для Лени. Но чем еще заниматься на больничном койко-месте, как не мечтать. И тогда взгляд, ускользая из больничного заточения через окно, пробирался через намокшие от ранних августовских дождей деревья и терялся где-то во влажной мгле ночи. И, казалось, сам мечтатель парил между небом и землей, как огромная птица.
Закончилось лето, закончился целый этап жизни. Его ждала Москва.
2
Москва, как известно, слезам не верит. А верит она только хрустящим бумажкам нежно-зеленого цвета, с портретами известных политических деятелей Соединенных Штатов Америки. Столица встретила Леню сентябрьской гнетущей моросью, серой пеленой выхлопных газов и шушуканьем таксистов на перроне: «Куда поедем, братишка, недорого возьму». Но так как долларов не было, а с рублями было туго, нечего было и думать о шикарном, со свистом тормозов, возвращении домой, хотя Леню шатало, кажется, даже ветром, и вид у него был, откровенно говоря, болезненный.
Южный загар в больнице почти совсем сошел, оставив на лице только землисто-желтоватый болезненный оттенок. Голова совсем зажила, синяки бесследно исчезли, но как напоминание о бурно проведенном отдыхе под только что отросшим ежиком волос проглядывал шрам. К тому же выздоравливающий организм уже успел отвыкнуть от московского насыщенного воздуха и напомнил об этом легким подташниванием. Голова кружилась от гула автомобильных пробок и непрерывного шевеления людей. От всего этого хотелось тихонько лечь в сторонке и смотреть на двигающиеся ноги привокзальной толпы, отягощенной сумками, баулами и фанерными коробками с вентиляционными отверстиями для фруктов.
