Владимир Югов - Человек в круге
Теперь майор выговаривал мне, что в мой адрес иногда от Семенова, из его родной Рязани, где он устроился заведующим заводского какого-то клуба, идут ведь письма?
Железновский глядел на меня в упор и как-то снисходительно покачивал головой.
— Впрочем, — сказал он, — я так и не ответил, кого встречаем. Встречаем, мой друг, самое высокое наше начальство. Конечно, не знаем, кто прилетит. Не сам. Но дело — серьезнейшее. Сбежал-то не Смирнов, шофер пусть и первого класса. Сбежал — комендант. Ты шурупаешь?
— У вас — что? Никто и никогда не сбегал? Я читал…
— Ты поменьше читай. Я имею в виду, о таких вещах… Так вот: такие не сбегали! И что хочу сказать, я рад. — Нагнулся ко мне и задышал водочным перегаром — пожалуй, был слишком пьян для таких слов. — Знаешь, почему я рад?
— Знаю. Ты хочешь отличиться. Там, где ты был, начальства много. А здесь ты да полковник Шмаринов.
Железновский резко повернулся ко мне, взял меня слегка за грудки. Я оттянул от себя его руку.
— Ну, ну! — усмехнулся он, возвращая машину в чуть заметный след. Ты, брат, в историю лезешь.
— Я не лезу в историю, — раздельно, почти по слогам сказал я. Только не люблю, когда меня берут за грудки и снисходительно предлагают дружбу, прямо скажем, невысокого качества.
— Обиделся! — засмеялся он. — Конечно, обиделся… Но ведь и я на тебя обиделся… Если по-честному говорить, туда ему, подонку, и дорога! Пусть сбежал! Нам с тобой лучше! Ты ведь с его женой танцевал в Доме офицеров. И оглядывался: нет ли рядом мужа?.. У меня ее из-под носа увел, старшина!
— Погоди, погоди! Ты был тогда в гражданском?
Я все сразу вспомнил: как был на танцах (политотдел выделил мне «вольную»: хотя я служил срочную, но ведь был на майорской должности, получал офицерские деньги и по выделенной этой «вольной» имел право посещения, причем в любое время дня и ночи, всего гарнизона), как упоенно танцевал и как у какого-то шмакодявки гражданского увел из самых его рук очаровательную женщину. Если это был он, Железновский, и он знает, что она жена коменданта, сбежавшего за кордон, то, следовательно, мы с ним ее знаем. И если это была она, трудно представить, как от такой женщины можно куда-то бежать?
«Додж» вкатил на дурные земли. Конечно, я не знал этого слова «бедленд». Я не знал английского языка. Железновский знал и это слово, и говорил по-английски и по-французски. Я не знал тогда, что он сын известного генерала. Даже известный генерал не мог оградить его после проступка, который совершил Железновский. Пришлось снять с него звездочку и отправить сюда, в ад и пекло, где, как пишут, местный сухой юго-западный или южный ветер, направленный из Афганистана в районы Западного Памира и верховий Амударьи, ветер, называемый афганцем, нещадно несет вам в лицо сухую пыль и угнетает не только вялую жалкую растительность, но и любые, даже самые сильные человеческие души.
Уже сотни людей трудились тут, превращая почву, взятую эрозией, в ровную накатанную площадку.
— Пошли! — коротко скомандовал мне майор Железновский. — Найдем сейчас, — довольный смешок, — найдем коротким способом, тех, кто за этих лошадок отвечает… Браво, уже бежит первый!
Действительно, к нам быстрым шагом направлялся человек в военной форме. Это был кругленький сдобненький подполковник в новой, плохо сидящей на нем форме. Не доходя до нас метров десять, подполковник перешел на смешной строевой шаг и, неловко остановившись перед Железновским, неумело приложил руку к козырьку уже потной фуражки.
— Товарищ майор, — затрубил он неожиданно приятным баритоном, команда номер семь к работам приступила два часа назад. Докладывает подполковник Штанько.
По всему было видно, что Железновский доволен собой, своим положением.
— Бросьте, подполковник, циркачить, — заурчал начальственно он. Если уж в запасе соскучились по строевой, то — после всего этого… — И обвел царским взглядом все окрест.
— Слушаюсь!
Штанько стал демонстрировать отход, но толстые его ножки запутались в принесенной сюда ветром перекати-траве, он едва не упал, но не терялся и пробормотал:
— Простите, товарищ майор! Извините мне мою неловкость… Я все равно слушаю ваши указания.
— Вы кто по специальности?
Железновский все-таки был человеком — он помог Штанько удержаться на ногах, поддерживал его теперь, заглядывая в лицо.
— Я инженер, — Штанько, наконец, ловчее устроился на этой дурной земле, он отряхивался. — Точнее — главный инженер. Еще раз — простите мою неловкость… Всегда у меня так! О вашей строгости мне говорили и, поверьте, я все сделаю, что в моих силах. Вы, наверное, видите уже…
Железновский нетерпеливо перебил:
— Хватит, подполковник! Слушайте внимательно. Мне нужен аэродром к ночи. Вы поняли?
— Да, я уже это знаю. Мне это уже ясно. И потому понятны строгости.
Железновский смягчился:
— Ну строгости такие… Кровь из носа — чтобы мягкая посадка.
— Но, товарищ майор… Вы знаете, я не успел даже захватить отдельные приборы. У нас кое-какие приборы отсутствуют.
— Так вы что? За приборами собираетесь махнуть? — насупился майор.
— Что вы! Что вы! — испугался Штанько. — Это же… Пройдет вечность!
— Так зачем вы о них говорите? Зачем они вам нужны? Вы что, здесь останетесь навсегда? Нам главное — посадить. И отсюда вывести и довезти.
— Я это так и понял, — почему-то обрадовался Штанько. — Сейчас мы разбились на три группы… Только позвольте спросить… Две группы я отправил на дороги. Но — какие? По каким они поедут?
Железновский окаменел, глаза его побелели:
— Что?! Я не понял? Повторите!
— Но поверьте… Это не праздный вопрос. И я тоже — секретный человек. Я руковожу большим оборонным заводом.
— Вы руководили заводом, — холодно отрезал Железновский. — Сейчас вы руководите строительством аэродрома. И если вы будете руководить так, как теперь, — вам не вернуться на завод. Вы забудете о нем навсегда. И спрашивать о дорогах, по которым поедет прилетевший товарищ, вам никогда больше не придется.
Ловкое доброе лицо подполковника Штанько как-то вытянулось, губы побелели, но голос он не потерял, баритон его заклокотал уверяюще: «Есть, слушаюсь». Но сам Штанько стоял все, не поворачивался.
— Идите, идите! — брезгливо проворчал Железновский, но тут же смягчился: — Палатку, надеюсь, поставили?
Штанько уловил этот смягчающий тон майора и забарабанил:
— Для вас — да. И со всеми удобствами.
— А вода?
— Вода, товарищ майор, даже минеральная. Холо-одная, бестия! Я с ледком вез!
— Это отлично!
— Конечно, товарищ майор, отлично! — Штанько вдруг впервые заулыбался, его лицо стало похоже на наливное яблочко. — И еще кое-что, к воде минеральной!
Железновский молча оглядел его и пошел туда, где, по его представлению, была поставлена палатка. Он через некоторое время оглянулся. Увидев, что я стою на месте, рассердился:
— Пойдем, пойдем… Умоемся, пообедаем…
Я поплелся за ним.
Всех этих людей, усыпавших бэдлэнд (Железновский произносил так: bad lands), как я понял из разговора, мобилизовали четыре часа тому назад, обмундировали уже в военных самолетах, потом посадили в старые вагоны и довезли до маленького городка Н. Оттуда на танках — другой вид транспорта практически непроходим — доставили сюда и сразу бросили на эти земли, где была облюбована площадка для посадки самолета. Кто ее выбирал — даже не дело Железновского, которого назначили старшим. Штанько был крупным инженером. Он построил немало и дорог, и электрических станций. В войну отличился в Беларуссии. Его тоже, как и всех, подняли на ноги, когда он только что притопал пешочком на завод — чтобы чуть похудеть, не пользовался транспортом. Вместе со всеми заводчанами впихнули в самолет, дали форму подполковника (он был подполковником запаса) и везли потом, после самолета, на ветру, в вагонах и на танках.
Штанько все-таки заскочил в нашу палатку на несколько минут, все это он сумел пересказать коротко с юмором, с украинской улыбочкой.
Железновский налил ему рюмку коньяка, который оказался в палатке. Но Штанько наотрез отказался. И превратил отказ тоже как бы в юмор.
— Кто будет отвечать, если что? Штанько? Пусть уж скажут, что он был совершенно трезв.
Когда за ним захлопнулась оригинальная дверь палатки, Железновский хмыкнул — он уже выпил три рюмки:
— Смекай!.. Да ты садись поближе. Учись общаться. Вижу, совсем неотесанный ты чурбак. Как мой начальник.
— Воспитание страдало. — Я присел к столу, уютно, посередине палатки поставленному для нас двоих. — Некогда было учиться. Да и не у кого.
— Не у кого! Тоже скажешь… Учись на опыте. Моем дурном опыте. — Он выпил еще рюмку. — Я думаю, завтра утром прилетит. Так что сегодня можно и расслабиться.
