Семен Данилюк - Законник
Он еще «отбивал» дежурные комплименты, но, судя по яростно поблескивающим глазам, мысли были уже не здесь. Через пару секунд тяжелые шаги Евгения Стремянного покатились вниз по лестнице, – терпения дождаться лифта не хватило. Матусёнок едва поспевал следом.
– Прямо мальчишка, – Беата слабо улыбнулась.
– Опер, – подправил Гулевский.
Надсадный, искаженный вскрик заставил Беату, а за нею Гулевского вбежать в спальню. Тело Аришки, мелко сотрясаясь, неловко сползало на пол. Всклокоченная голова с выпученными глазами откинулась на подушке, Из искривленного рта густо текла слюна.
– Голову! Голову на бок! – Беата с криком метнулась к дочери. Гулевский опередил ее.
– Голову! Чтоб язык не запал, – вновь выкрикнула Беата. – И не выпускай. Иначе побьётся.
Гулевский навалился сверху всем весом и всё-таки с трудом удерживал содрогающееся под ним тело. Слюна изо рта лила потоком, обильно орошая подушку, простыню и рукав самого Гулевского. Мать беспорядочно металась рядом, пытаясь блокировать трепыхающиеся ноги. Спохватившись, кинулась к столику с лекарствами.
Наконец Гулевский ощутил, что конвульсии утихли, закаменелые мышцы потихоньку расслабились. Слюнотечение прекратилось. Арина надсадно задышала. Беата аккуратно влила дочери приготовленный раствор. Глаза больной закрылись. Хрипы стихли, дыхание очистилось, сделалось глубоким. Арина спала.
Гулевский поднялся. Рядом тяжело дышала Беата. Он достал из кармана носовой платок, отёр с её лба бисеринки пота. Кажется, даже не заметив этого, Беата подошла к бару, налила по рюмке коньяка, чокнула их меж собой. Одну нетвердой рукой передала гостю, вторую – давясь, выпила. Показала на глубокие кресла у журнального столика. Завибрировал её мобильник, она не подняла. Спустя минуту затренькал дверной замок. На вопросительный кивок Гулевского лишь отмахнулась. Звонившие ушли. Она всё молчала. Гулевский ждал.
– Это эпилепсия, – с тоской произнесла Беата. – Прежде доча была совсем другой, – весёлая, как зайчик. Два года назад, на восьмом месяце беременности, ехала с мужем на дачу. Авария, муж за рулём погиб на месте, её доставили в Первую градскую. Травма черепа. Пока мне сообщили, пока доехала, врачи ждали, – не решались на операцию. Дилемма стандартная – спасать мать или пытаться еще и спасти ребенка. Но тогда шансы на благоприятный исход для матери резко уменьшаются. Я выбрала дочь. А она мне этого так и не простила.
Она подняла кисть. Пальчики всё еще потряхивало. Кивнула на бар. Гулевский дотянулся до бутылки коньяка, разлил. Беата не колеблясь выпила залпом.
Черепно-мозговая операция оказалась тяжеленной. Но еще труднее далось последующее заживление. Сами травмы и известия о смерти мужа и неродившегося ребенка совершенно подавили в молодой женщине волю к жизни. В какой-то момент узнала, что ребенок погиб по выбору её матери. Ночью её поймали над раковиной с надрезанным запястьем. Стала заговариваться. Начались эпилептические припадки. К лечению подключили психиатра. Из Первой градской перевели в Кащенко. Внешне Арина согласилась, что другого решения у матери не было. Согласилась, но принять не смогла. Если прежде мать была её «обожаемой мамулечкой», к которой даже в двадцать с размаху кидалась на колени, то отныне превратилась в «мамахен». Из доверенного друга – в сожителя по квартире. Беата от холодности единственной дочери страдала необычайно. Мучилась и Аришка, осознавая собственную несправедливость по отношению к матери. Но пересилить внутреннее отторжение не могла. К тому же достичь стопроцентного излечения так и не удалось. То есть работа мозга восстановилась полностью. Но периодически случались нервные срывы, а изредка, как в этот раз, – эпилептические припадки.
– Знаю, она тебе не показалась, – произнесла вдруг Беата с горечью. Жестом пресекла возражение. – Это неудивительно. Дочу даже мои сотрудники считают задавакой. Она и впрямь неумеренно язвительна и высокомерна. Как сейчас говорят, – на понтах. Очки и то носить стесняется. Всё пытается выглядеть супервумен. И только я знаю, что всё это мимикрия. Чтоб спрятать комплекс неуверенности. Каждый раз, когда уезжает из дома, боюсь, как бы чего не случилось.
Беата поднялась, с болью вгляделась в разрумянившуюся со сна дочь, в углу рта которой трогательно вырос пузырь. Заботливо поправила одеяло. Вернулась в кресло.
– А что твой муж? – решился спросить Гулевский, понимая из рассказа, что никакого мужа рядом нет и быть не может. – Догадываюсь, что разошлись. Но – почему?
– Почему расходятся? По нелюбви, – Беата ответила усталым жестом. – В сущности сама виновата, что позволила уговорить себя замуж. Сама, опомнившись, и выгнала. Потом наступили девяностые. Денег катастрофически не хватало. На руках малолетняя, болезненная дочь. Надо было спасаться. Помнишь про лягушку, барахтавшуюся в сметане? Так это я. Или тонуть, или сбивать масло.
Гулевский затряс головой.
– Что ты? – заметила Беата.
– Силюсь понять и не могу. Как случилось, что я так легко отпустил тебя. Ведь осознавал же, что светлее, чем с тобой, ни с кем не будет. А вот как-то смахнул с судьбы и зашагал себе. И вспоминал-то вскользь. Что-то ажурное, нежное. То ли было, то ли привиделось. Как это происходит? Может, оттого, что сначала легко досталась, а после приняла разрыв, будто должное? А раз легко, стало быть, непрочно. Наверное, оба не поняли, что это судьба к нам ломилась.
Тень пробежала по лицу Беаты.
– Отчего же оба? Я как раз понимала, что такого у меня больше не будет. Как лоб в лоб столкнулись, так сразу всё для себя поняла.
– Поняла? – переспросил пораженный Гулевский. – Но почему тогда так просто отступилась?
Она допила рюмку, отёрла по краю след помады, перевернула завершающим жестом.
Усмехнулась обалделому выражению на его лице.
– А что ты хотел? Увидела, что испугался. И ушла.
– Но ведь можно же было объясниться, встряхнуть. Я ж дурак был!
– Ты и сейчас дурак.
Беата поднялась собрать посуду. Гулевский поймал её запястье.
– А может, ещё не поздно? – решился он. Рывком посадил на колени, потянулся к губам. Уловил ответное трепетное движение. Арина застонала во сне.
Беата ласково высвободилась:
– Спасибо за помощь, Илюша. Я скажу водителю, чтоб довёз тебя до дому.
Гулевский поднялся с усилием.
– Опять так же просто? Найти друг друга и разбежаться?
– Ну, отчего же разбежаться? Есть телефоны.
– Я не о том! – требовательно произнес он. – Пусть дурак! Сам, после того как тебя встретил, лбом колочусь. Но оба видим, как ошиблись. Так что? Доживать с этим? Ведь живые!
– Полно тебе, Илья, – Беата нахмурилась. – Понимаю, всё совпало.
Хочется одно заместить другим. Но по мне: любить – это на разрыв. А у меня сам видишь, как всё намешалось, – она показала на дочь. – Ей без меня точно не обойтись. Да и потом я в самом деле остаюсь твоим другом. И если что-то нужно…
– Вас понял. Будем дружить семьями, – Гулевский приложил руку к несуществующему козырьку.
– Вот и умница, – Беата, привстав на цыпочки, по-приятельски поцеловала его в уголок рта.
Часть вторая
11
Расчет Стремянного оказался верным. Поскольку следствие вышло на младшего Судина, смысла покрывать его для Опёнкина больше не было. Он быстро сообразил, какую выгоду можно извлечь от появления в деле нового, ключевого обвиняемого и, немного поупиравшись, прямо указал на Егора Судина как на заказчика первого преступления и поставщика азалептина, с помощью которого совершались все последующие.
Стремянный призадумался, что делать дальше. Протокол допроса обвиняемого с признательными показаниями не позже чем назавтра надлежало передать следователю. И тогда информация о причастности к преступлению сына высокопоставленного чиновника моментально растечётся, будто из опрокинутого стакана. Нетрудно было представить, какое начнётся давление на следствие. Особенно, если не будет добыто то, что со Сталинских времён почиталось царицей доказательств, – собственное признание.
Оставалось одно: допросить Егора Судина не откладывая. Стремянный набрал телефон Егора и попросил о срочной встрече, – якобы появилась возможность оформить социальное пособие на родителей погибших. Но нужна грамотная справка с места работы.
– Уж это-то обеспечу, не сомневайтесь! – пообещал Егор.
– Подъезжайте.
– Не люблю врать, – пожаловался Стремянный Матусёнку, в присутствии которого договорился о встрече.
– Какое ж это вранье? Он – замаскированный враг. А значит, – нормальная военная хитрость, – успокоил его совесть Матусёнок. После полученной от Опёнкина информации о Егоре Судине на благодушной физиономии Матусёнка установилось злобное выражение.
