Василий Сретенский - ОТ/ЧЁТ
б) чтобы власть рассказывала населению, какое оно великое, могучее, обширное и непобедимое;
в) чтобы власть наказывала население отечески, то есть била не всех крадущих и не до смерти.
И зачем ему, населению, разделение властей? К кому при этом разделении все эти пожелания направлять, кого заступником выбирать? Это власти у нас в стране всегда чего-то надо было: приказы создавать, потом их на коллегии менять, на министерства, на комиссариаты, снова на министерства… И только сейчас власти и нужны разделение властей и свобода прессы. И будут еще нужны. Пока. А население три века сидит на заднице и ждет, когда ему сделают сначала как в Голландии, потом как в Германии, Англии, США или Японии. Это наша национальная идея в ее историческом развитии. Нет? Не так?
Я пожал плечами.
В Ну так почему вы считаете благом то, от чего население наше локтями и коленками отпихивается? Дайте истории сделать свое дело. Полицейское государство — так полицейское. Все западные демократии через него проходили, если их угораздило в революцию вляпаться. Вы же знаете, не было в Швейцарии со Швецией диктатуры, так там и революции не было. А у нас была, и не одна. Ну так и помогите подтолкнуть страну по пути, которого все равно не избежать.
— Но при чем тут тайное знание?
— Вера нужна. Вера — лучший инструмент власти. Представьте резкий скачок религиозности в обществе. Причем нашей религиозности. Православной. Вот вам и основа единения власти и народа. Причем, заметьте, почва уже давно готова. Народ жаждет веры. Но… «вера без дел мертва есть». Сами знаете. Чудо нужно.
Я смотрел на Сергея Сергеевича и поражался, с каким спокойствием, с какой отстраненностью он все это говорил. Ни голоса он не повысил, ни глаз не поднял от своих бумажек. Слова его выскакивали одно за другим в ритме теннисных мячиков, выстреливаемых специальной машинкой для тренировок. Он сидел почти неподвижно, лишь снял очки и тщательно протер стекла. Потом взглянул на меня и лихо (как саблей махнул) водрузил очки на нос, что бы это слово ни значило. «Теряем время» — вот что говорил весь его вид, да и все только что выпущенные очередью слова.
Я сдался. Боже мой, я понимал, что он загоняет меня в ловушку моих мыслей, моих слов, но сил сопротивляться не было. Я обещал ему рассказать все, что узнаю о поэме. Обещал проинформировать о действиях Куарда. В конце концов, что такое информация? «Свобода поступка при выборе сообщения».
Свихнувшиеся шпионы гоняются за призраком. Попутного ветра. Но раз ты вытащил на свет дурацкое заявление с дурацким обвинением, раз ты решил помахать передо мной кнутом и протянуть пряник, я с тобой сыграю в игру, возьму визитную карточку с номером телефона. Я расскажу тебе (может быть) то, что ты хочешь услышать, но не более того. А сейчас пойду мыть руки. Терпеть не могу пожимать толстые, потные ладони. Где тут туалет, в котором находят компьютеры?
СУББОТА. ДЕНЬ И ВЕЧЕР
Отдел рукописей в «Безымянке» по субботам работает до пяти, так что на пару часов я еще мог рассчитывать, если нигде не буду задерживаться и перекушу на ходу, скажем, парой пирожков и соком из пакета. Но спешил я напрасно. В библиотеке нашел лишь чрезвычайно расстроенную Нину, но не бумаги Романыча. Сердито и виновато Нина сказала, что пап- ку у нее забрали, да еще пообещали влепить выговор за самовольство. Больше помогать она не может. Ну ладно, мне есть чем заняться дома.
Дома, кстати, было что-то не так. Нет, замки целы и закрыты, вещи никто не разбрасывал и книжки на место не поставил. Но такое было ощущение, когда вошел, как будто недавно в квартире курили. После заката моей семейной жизни за Швейцарские Альпы никто в этой квартире не курил — ни гости мои, ни гостьи. Всех выгонял на лестницу: ироничных, нежных, добродушных, строгих — всех. А тут у самой двери подумал об Алене и сигарете. Но нет. Никаких следов: ни в комнатах, ни на кухне, ни в мусорном ведре (его, кстати, пора бы вынести).
Ну что же: душ, коробку «Серебряных нитей» в микроволновку, «Glenfiddih» в стакан до половины, «Good News» в проигрыватель и — к станку.
Среди скопированных вчера документов была несшитая тетрадка с листами, исписанными мелким, но хорошо читаемым женским почерком. Это оказались никогда прежде не публиковавшиеся воспоминания Аглаи Петровны Апраксиной, в девичестве Хвостининой, племянницы Алексея Петровича. То ли Нина торопилась, то ли первые страницы были утеряны, но начинались они с полуслова. Не вполне ясно, когда эти записки были написаны, но, судя по слогу и некоторым другим признакам, писала их довольно пожилая женина, с ностальгией вспоминавшая идиллические годы детства и юности. Аглая была младшим ребенком в семье. Родилась она после появления на свет троих своих братьев, в 1796-м, замуж вышла в 1815 году. Так что время составления записок может быть определено как 40-е или 50-е годы XIX столетия.
[файл АПХ-Ш]
ИЗ ЗАПИСОК А. П. АПРАКСИНОЙ«…вестны мне по рассказам родных и близких людей.
Дед мой, Петр Степанович Хвостинин, блестяще начал свою карьеру в Преображенском полку. Не было ни одного события придворной жизни, когда бы его имя не упоминалось как одного из главных участников балов, маскарадов и других увеселений, коими так славен был век Елизаветы Петровны. И по службе своей дед не имел нареканий, но лишь положительные отзывы полкового начальства. Сраженья Семилетней войны добавили ему уважения товарищей за беспримерную храбрость и новые поощрения от начальства, ставившего Петра Хвостинина в пример молодым офицерам, хотя в то время и самому ему исполнилось чуть за двадцать лет.
Однако события 1762 года, как оказалось, сыграли роковую рать в его карьере. Сам ли он принял решение удалиться от службы или сделал это под давлением несчастных обстоятельств, но осенью того года поселился он в нашем родовом именин и более никогда в столицу не выезжал, бывая лишь два раза в год в Смоленске да раз в три года в старой столице, в Москве.
Хозяйство ему досталось большое, но запущенное. Земли Хвостининых находились в Рославльском уезде, Ободьяниновых — под Дорогобужем. Кроме того, после смерти первой жены его отца, Ефросиньи Евграфовны Соловово, в собственность Хвостининых перешло село Роднино, большой лес и три пустоши в Рязанской губернии. Продажа части леса дала начальный капитал, на который Алексей Степанович основал льнопрядильню на паях с купцом Вахромеевым.
Наезжая в рязанское имение два-три раза в год, свел он знакомство с Андреем Тимофеевичем Болотовым[12], обсуждал с ним возможности использования в российских условиях сельскохозяйственных машин, изготовляемых в Англии и Германии. Но главным его занятием стало улучшение качеств смоленских молочных коров. „Усольские бычки“, как стали называть выведенную моим дедом новую породу, были нарасхват не только в нашем Рославльском уезде, но и в Смоленске и в Тихвине. С Коренной и Ирбитской ярмарок приезжали торговцы заключать контракты на поставку наших бычков-производителей.
А.Т. Болотов рекомендовал деда членом-корреспондентом Вольного экономического общества, куда и был тот принят в 1767 году. Его статьи в журнале Общества, в которых он сравнивал достоинства наших отечественных пород с голландскими, швейцарскими и английскими, получили большой отклик, равно как и заметки о способах переработки льна. Любовь и уважение соседей, видевших в нем мудрого хозяйка, пекущегося не столько о своей выгоде, но и о благе доверенных ему Богом и Государем крестьян, выразились в их просьбе к деду стать первым предводителем дворянства Рославльского уезда при введении дворянского самоуправления в 80-е годы XVIII века.
Жена его, а моя бабушка Пелагея Семеновна, была ему во всем отрадой и опорой, подарив в 1763 году двух сыновей.
Слишком ли молодой ее возраст при родах, как сказал выписанный из Москвы врач, или какая другая причина тому была, но детей у нее более не родилось.
Крепкое хозяйство деда позволило ему, не нарушая традиций семьи, отправить подросших сыновей на службу государыне императрице, в гвардейские полки. Отец мой, Петр Петрович, был записан по обычаю двух родов, Хвостининых и Обольяниновых, в Преображенский полк, а дядя Алексей Петрович, высоким покровительством одного близкого ко двору вельможи — в Конногвардейский. По достижении ими шестнадцати лет отбыли братья в столицу.
Сейчас же я перейду к событиям, меня непосредственно касающимся, хотя и произошедшим задолго до моего рождения. По разным обстоятельствам оба брата: Алексей и Петр — в декабре 1782 года, близко к Рождеству, получили отпуск из своих полков и приехали в Усолье навестить родителей. Петр всю осень болел. В сыром и холодном климате Петербурга у него проявились первые признаки чахотки. По рекомендации врачей он ходатайствовал о годичном отпуске, намереваясь отправиться на воды в Германию или, может быть, в Италию. Разрешение покинуть столицу он получил в ноябре, но чуть задержался, дожидаясь брата.
