Анна и Сергей Литвиновы - Я тебя никогда не забуду
Насчет той стройки совесть моя перед следователем была чиста. Не злоупотребляли, не воровали, не фарцевали, даже антисоветчины не несли: финны по-русски не знали ни бельмеса; мы, разумеется, не понимали по-фински, кое-как на уровне «бери» и «пошли» столковывались на английском…
Поэтому и следователю по телефону я ответил с чистой душой:
– Ну да, работал, а в чем дело?
– А вы не могли бы завтра заскочить ко мне в отделение? Я, конечно, могу послать вам официально повестку, да пока она придет, пока вы соберетесь, а тут Новый год, лучше уж не откладывать, я вам повесточку на месте подпишу, и завтра на службу можете не ходить…
– О чем говорить-то будем? – не отставал я.
– Да ерунда, чистая формальность, вы не волнуйтесь и поверьте мне: надолго я вас не задержу, в два часа уже дома будете – или где там собираетесь справлять…
Вот и получилось: в последний день года (опять-таки отпросившись в своем постылом НИИ) я прибыл в незнакомую мне ментовку – где, впрочем, так же, как и по всей столице, чувствовалось приближение Нового года. На входе, у дежурной части, стояли свежесрубленные елки: то ли для поощрения сотрудников, то ли конфискованный товар, а может, и то, и другое, вместе взятое. Пьяных задержанных тоже было многовато, а на стекле дежурной части какой-то эстет наклеил пару вырезанных из бумаги снежинок.
В двадцать восьмом кабинете меня ждал довольно молодой штатский с открытой улыбкой комсомольца.
– С наступающим! – приветствовал он меня, подавляя взглядом и стискивая рукопожатием. – Присаживайтесь. Давайте быстренько, протокол заполним – и праздновать. – Он интенсивно потер руку об руку. – Фамилия – имя – отчество – год рождения?
После формальностей мой визави выложил на стол какую-то ведомость.
– Скажите, вам знаком этот документ?
Я всмотрелся. Ведомость оказалась зарплатной, в ней значилось человек пятнадцать, и под вторым номером – моя фамилия, и сумма цифрами – 112 рублей, и моя (вроде бы) подпись. Но, честно говоря, ведомости я не припоминал, и как подписывал ее – тоже. А деньги, было дело, получал. Зазвали нас тогда, четверых младших научных сотрудников в телогрейках, в подсобку, и директор овощного магазина, надменный лощеный мужчина в финском костюме, выдал каждому толику наличных…
Я и сказал следователю, как на духу: деньжата, точно, брал. Сколько конкретно, за давностью не припомню: может, и правда сто двенадцать, как написано, а, может, сто тридцать два… А про ведомость, право, забыл: то ли была она, то ли нет… Директор овощного, важное свинячье рыло, был мне никто, и если я его вдруг своими показаниями топил, то испытывал по сему поводу лишь легкое злорадство.
– Подпись-то ваша? – поинтересовался милиционер.
– Да вроде моя… – молвил я неуверенно.
– Сомневаетесь, значит?
– Сомневаюсь.
– Ну, тогда распишитесь здесь, на листочке, раз десять, и наши почерковеды точно установят… А я пока протокольчик напишу…
– А в чем дело-то? – спросил я.
Молодой следователь посмотрел на меня своим ясным комсомольским взором.
– Против директора овощного, только это строго между нами, возбуждено уголовное дело за хищение в особо крупном размере.
И допросчик потух, склонился над протоколом…
То был краткий период, после смерти Брежнева, когда новый генсек Андропов взялся за торгашей. Дело «Океан», дело «Елисеевского» гастронома, дело Медунова… Новая гэбэшная метла решила слегка подмести социализм. Впрочем, поздноватенько: все знали, что сейчас, в декабре восемьдесят третьего, Андропов лежит, прикованный к искусственной почке, в кремлевской больнице, и дни его сочтены… Впрочем, бороться с торговой мафией – с мелкотой и по инерции, – судя по тому, что взялись за директора овощного магазина, – продолжали.
Следователь дописал и зачел мне мои показания – они звучали вроде точно по смыслу, но от совсем чужих и кондовых слов, коими были выражены, я испытал неловкость.
– Ну, подмахните, Иван: «С моих слов записано верно»… А образцы вашей подписи я приобщу…
И тут в кабинет зашел еще один молодой человек – похожий на первого, словно выращенный в одной пробирке. Впрочем, я знал, в каких пробирках их растили. Те пробирки назывались «любовь, комсомол и весна», эти ребятки взрослели и наливались соком в президиумах комсомольских собраний – сначала курсовых, потом факультетских и институтских, а летом – во главе стройотрядных линеек. В принципе, мой друг Юрка был той же породы – просто еще не потерявший совестливости и духа товарищества. Будучи почти моими ровесниками, эти добры молодцы уже давно и точно знали: что делать, куда шагать, что говорить, как голосовать, за кем ухаживать и на ком жениться.
– О, здорово, Глеб! – радушно приветствовал гостя хозяин кабинета.
– Хау-ду-ю-деньки булы! – откликнулся вновь прибывший, демонстрируя, что он не чужд современного молодежного жаргона.
– Это Иван Гурьев, – зачем-то представил меня следователь гостю, – а это – Глеб Смирнов. – Мы пожали друг другу руки. – Ну, давайте чайку попьем, ты ведь не спешишь? – вдруг обратился он ко мне. – Схожу чайничек поставлю…
Мой допросчик, упрятав в стол протокол, подхватил железный чайник со шнуром и бросился в коридор.
Нежданный Глеб Смирнов уселся напротив меня.
Он, можно сказать, милел ко мне людскою ласкою.
– Рад, рад, – проговорил он, – Иван Гурьев, как же, наслышан.
Я оторопел.
– Наслышаны? Откуда?!
– Ты ведь молодой прозаик, верно?
– Ну… Есть такое дело… – скорее смутился, чем удивился я.
– Но еще нигде не публиковался и рассылаешь свои творения по журналам, так?
– Да, и что?
Я слушал Глеба словно во сне, когда все вроде бы логично, но есть у реальности некий изъян, какой-то странный сдвиг: знакомый литконсультант… банька… говорили обо мне… И вдруг в милиции это выясняется… В кабинете следователя…
А товарищ продолжал:
– Я заинтересовался, попросил у друга, стал читать… «В траве сидел кузнечик» – это ведь ваше творение, верно?.. Мне понравилось… Я начал кое-что и другое почитывать. Да, не побоюсь этого слова: свежо, остро, талантливо!
После разъяснения – «стал в других местах кое-что почитывать» – многое сделалось понятным. И предельно ясным стало место службы ясноглазого Глеба. Вот только зачем, спрашивается, я им понадобился? Неужели только ради того, чтобы выразить восхищение моими рукописями?
Вернулся с полным чайником следователь, воткнул вилку в розетку. Интересно, он тоже на комитет работает, и вся эта бодяга с ведомостями на зарплату – только для того, чтобы заманить меня для задушевного разговора?
– Знаешь, Иван, – продолжал разглагольствовать поклонник моего неземного таланта, – так получилось, что я мир литературы хорошо знаю. Просто по семейным обстоятельствам. У меня мама – поэтесса, тетка – переводчик… Конечно, без протекции, как и везде в искусстве, пробиться сложно… Но можно. Главное – надо знать, с кем дружить, куда ходить, что предлагать. Вот, к примеру, ты свой рассказ в «Молодой коммунар» предложил – и не понимаешь, что они такой текст, на грани, можно сказать, на острие, ни за что печатать не станут. А вот если б ты пришел в журнал «Гаудеамус»… Если б ты, к примеру, заранее знал, что ЦК комсомола добился у «большого» ЦК, чтобы «Гаудеамус» стал для молодежи той же трибуной, которой является «Литературка» для взрослых товарищей – органом, где можно обсуждать острые, нелицеприятные темы… И если б ты, допустим, принес бы свой текст туда – могу тебе, Иван, почти гарантировать, что его рассмотрели бы гораздо более внимательно и благосклонно… Поэтому давай, давай, не тушуйся, обращайся в «Гаудеамус»… И на почту не разменивайся, зачем рукописи по почте рассылать, будто ты в Сибири живешь… Ты ж москвич! Лучше сам, лично, пойди к завотделу прозы, познакомься, на меня, конечно, не ссылайся, но рукопись оставь…
Хозяин кабинета выставил перед нами блюдо с сушками, розетку с вафлями и три чашки. Насыпал в них чай, заварил. Присел рядом со своим дружбаном, глянул на меня, лучисто улыбаясь. И спросил – вдруг, нежданно, точно обухом по голове:
– Вам знакома такая Наталья Рыжова?
Я в первый момент не мог опомниться, не знал, что сказать.
– А при чем здесь она…
Комитетчик Глеб смотрел на меня взыскующе, а следователь дернул плечами.
– А что вы испугались, я ж просто спрашиваю, «да» или «нет»?
– Да, мы были знакомы… Встречались…
Следующий вопрос возник незамедлительно:
– Когда виделись последний раз?
Мысли мои лихорадочно заметались: «Сказать: два года назад? Или – только что, десять дней прошло? Или как-то соврать по-хитрому? Впрочем, что особенного, если мы виделись совсем недавно?»
Внутренне я заметался: надо ли мне говорить об этом? И почему они спрашивают?
– Значит, так, Иван, – деловито молвил Глеб. – Новый год совсем скоро. Поэтому давай не будем размазывать белую кашу по белому столу. Каждый час на счету. У нас, знаешь ли, социализм хоть и развитой и реальный, а принцип «ты – мне, я – тебе» официально никто не отменял. Поэтому предлагаю заключить сделку: ты нам рассказываешь, что знаешь, про Наталью Рыжову и ее далекоидущие планы. А мы, в свою очередь, помогаем тебе пробиться в мир большой литературы. Возможности, как ты понимаешь, у нас есть.
