Анна и Сергей Литвиновы - Я тебя никогда не забуду
Но в моем случае юные графоманы оказались выше любовных и дружеских пристрастий. Они были единодушны. Все собравшиеся, без исключения, человек десять, мой опус хвалили: и язык, и текст, и подтекст, и образы героев, и сюжет.
Однако Юрий Владимирович – он, как обычно, закрывал тему – лишь тихо обронил: «Мы можем говорить о том, хорош или плох рассказ Ивана Гурьева, сколько угодно. Конечно, он хорош. Конечно, в нем в то же время есть органически присущий практически всякому молодому автору недостаток: писать не совсем своим голосом. В данном случае скорее голосом Аксенова (на фамилии прозаика Т-ский понизил голос: писатель недавно уехал из Советского Союза, и его имя являлось запретным)… Да, и Аксенова, и других авторов так называемой «исповедальной прозы»… Но… Мы можем сколько угодно хвалить сей опус, однако, – тут Ю.В. понизил голос до сущего полушепота: – Самое главное состоит в том, что этот рассказ сейчас нигде не может быть напечатан».
Слова Т-ского прозвучали как приговор.
– Но почему? – отчаянно выкрикнул я.
Мой вопрос повис в воздухе. Юрий Владимирович как бы не заметил его, стал несуетно собирать свой коричневый кожаный портфель, пакуя в него очки, и книги, и рукописи, которые успели всучить ему мои братья во графомании.
Народ потянулся к выходу – как всегда, группами и парами. Я не то чтобы избегал коллег, но друзей в литобъединении «Весы» у меня не было. Мне никогда не была присуща привычка, столь свойственная молодым (и не только молодым) творческим людям: сбиваться в стаи.
Я до сих пор брожу вдалеке от литсобратьев. Любые стада, в том числе литературных бизонов, мне претят.
В тот раз Т-ский меня удивил. Когда я, следуя к выходу, миновал его стол, он тихо обронил:
– Задержитесь, Иван, пожалуйста, буквально на одну минуту.
Я тормознул возле него.
Мэтр поднялся: высокий, худой, импозантный. Твидовый пиджак. Седые, длинные, небрежно лежащие волосы. С первого взгляда на него любому прохожему становилось понятно, что это – человек искусства.
Тогда Т-ский казался мне почти стариком. А ведь был он в моем теперешнем возрасте, а то и моложе…
– Проводите меня, пожалуйста, до машины, – промолвил мастер.
Я кивнул. Я впервые удостаивался отдельного, персонального разговора с мэтром.
Первая фраза руководителя литобъединения, сказанная им, едва мы вышли в фойе ДК, прозвучала для меня сладкой песнью:
– Вы, Иван, человек талантливый. Даже, я думаю, очень талантливый… Я не боюсь вас перехвалить, потому как молодому автору, помню по себе, больше всего на свете недостает именно добрых слов… Злых всем хватает, и обид, и отказов… А добрых – никогда. Особенно тем, кто и вправду талантлив…
Мы шли по гулкому пустому фойе ДК. Все мои соученики уже унеслись. Ах, как жаль, что никто меня не видит. А мы следовали с мастером вдвоем, и все вокруг меня, от собственного волнения и произносимых им похвал, плыло, словно в тумане.
– Вдобавок, – продолжал Юрий Владимирович, – молодому автору просто необходимо печататься. Он, то есть в данном случае вы, просто не может, как некоторые старшие товарищи, писать в стол – все время в стол да в стол! Просто не хватит терпения. Можно сломаться…
Я молчал, да монолог Т-ского и не предполагал ответных реплик.
– Поэтому у меня для вас, – молвил мэтр, – имеется, если позволите, один маленький совет…
Наш руководитель был человеком предельно тактичным – иначе он бы просто не справился с лямкой руководителя литобъединения, в котором порой свирепствовали амбициозные графоманы с манией величия в острой стадии, готовые вспыхнуть, разораться, а то и с кулаками полезть от самой легкой критики по поводу их кривобоких виршей…
Итак, мой наставник молвил:
– Вы, Иван, человек с юмором – это видно по вашим произведениям… Нет, вы не эстрадник, не Альтов с Мишиным, не автор «гэгов»… Однако природу смешного вы тем не менее понимаете, и вам свойственна ироническая интонация… Короче говоря, я советую вам попробовать себя в юмористическом жанре. Вы ведь последнюю страницу «Литературной газеты» читаете?
– Кто ж ее не читает! – воскликнул я.
– Значит, вы обращали внимание, – подхватил мою реплику Т-ский, – что там не считали зазорным печататься настоящие серьезные прозаики – до своего, м-мм, отъезда, столь любимый вами Аксенов, например. Да и тексты тех, кого привычно числят по ведомству юмора, – Кучаева, Арканова, Горина, – что бы о них ни говорили, на самом-то деле есть не что иное, как настоящая литература. Поэтому мой вам совет, Иван: дерзните. Попробуйте написать юмористический рассказ. Рассказик, как сей жанр снисходительно порой называют… В конце концов, и Антон Павлович начинал, как Чехонте и Человек без селезенки… А проходимость у подобных рассказиков гораздо выше, чем у любой настоящей, так сказать, прозы, это уж вы мне поверьте.
Мы пересекли двор и подошли к великолепным кремовым «Жигулям» мэтра.
– Что ж, не смею вас больше задерживать, – глава литобъединения остановился и подал мне руку, – и творческих вам успехов, Иван.
Как во сне, пожал я ладонь мастера и побрел дворами по направлению к Бутырской улице. Я слышал, как за моей спиной хлопнула дверца, взревел движок.
Т-ский прокатил мимо, приветственно-прощально махнув мне из-за закрытого стекла. Я был порядком ошеломлен: и успехом своего рассказа, и похвалой мэтра, и тем, что удостоился, словно ровня, его совета…
А неделю спустя у меня вдруг написался, сам собой, юмористический рассказ. Мой первый, на одну страничку, рассказик…
…И вот сейчас я думаю: может, то, что я пошел тогда на поводу у Т-ского, последовал его совету, стало моим первым шагом на пути, что назывался: отказ от своего собственного лица? ОТКАЗ ОТ СЕБЯ? Или это следует назвать гибкостью, столь необходимой в России в те годы? Да и во все последующие десятилетия, чего уж там говорить…
Спустя два года я уже был автором двух десятков юмористических рассказов. Рассказиков. Я читал их в литобъединении, показывал друзьям. Никакого хохота они не вызывали, но добрую улыбку – да. Они многим нравились, получали высокую оценку коллег-графоманов и, главное, самого Юрия Владимировича Т-ского.
ОДНАКО ИХ ВСЕ РАВНО НЕ ПЕЧАТАЛИ.
Я посылал рассказы в «Литературку». Отправлял в «Крокодил». Пробовал штурмовать другие редакции, попроще и поплоше. «Молодой коммунар», упомянутый оловянноглазым Глебом, был лишь одним из длинного и печального ряда… Однако все было бесполезно. Мне отвечали – в те годы на любое письмо в редакцию, даже написанное явным графоманом, даже очевидно ненормальным, полагалось ответить. (Гораздо позже мы узнали, что письма с особо ярой критикой или совсем несдержанные на язык изымали прямо из редакций коллеги замечательного ясноглазого Глеба.)
Так вот, ответы из редакций я получал. И в них, опять-таки, хвалили мой стиль и язык. Но… Всякий раз в рецензиях, написанных редакторами и литконсультантами, я натыкался на то самое сакраментальное «но» или «однако»: «Ваши рассказы хороши, НО…» Причины отказов варьировались: «Редакционный портфель на ближайшие месяцы уже полон… Жанр и тональность Ваших рассказов выбиваются из общей стилистики нашего издания…» И, наконец, безыскусно-лапидарное: «…напечатать Ваши произведения возможным не представляется…»
И лишь после того как я встретился с теми самыми «следователями»… И отрекся от Наташи…
«Но после вовсе не значит вследствие!.. – мысленно воплю я. – Какое отношение эти парни, несмотря на все их россказни, могли иметь к редакциям?!. И печатанью моих рассказов?!»
И тут же сам себе возражаю: «Они в те годы (впрочем, как и сейчас) имели отношение ко всему…»
Но как оно там произошло на самом деле, мне, видимо, не дано узнать никогда.
А что было бы, думаю я сейчас, когда бы я не послушал совета Т-ского? И не переключился бы на юморок? На добрый, милый, не задевающий никого (и ничего конкретно не бичующий) юмор? На тонкую иронию?
Что было бы, если б я продолжал писать то, на что изначально вырулил? Молодежную жестковатую прозу? Рассказы из подлинной (а не придуманной литературными генералами, навроде Виля Липатова) жизни студентов? Стройотрядовцев? Солдат-срочников? Младших научных сотрудников? Пусть и не всю – но правду?
История не знает сослагательного наклонения, но можно с высокой долей вероятности предположить, что меня бы уж точно не печатали. Да, при Горбачеве подобным писаниям распахнулись бы ворота (причем независимо от их качества). Но до гласности оставалось лет пять, и до нее требовалось дожить. И что со мной было бы? Спился? Махнул на себя рукой? Стал диссидентом? Попробовал эмигрировать?
В любом случае терний и лишений мне бы досталось больше.
ЗАТО Я Б НЕ ОТСТУПИЛСЯ ОТ СВОЕГО ЛИЦА.
Но потом… Уже после той, совсем последней, встречи с НЕЙ на излете восемьдесят третьего года… И разговора с лучистым комсомольцем Глебом… Вот тогда-то все взорвалось, сдвинулось, понеслось…
