Полина Дашкова - Легкие шаги безумия
На этом идеологическая цензура кончилась. А в ПТУ ее вовсе не было. Песня про вокзал и стихотворение про лимитчицу у пэтэушников прошли на «ура». После выступления их пригласили остаться на дискотеку. Но они отказались. Они очень устали, хотели есть и спать. К тому же дискотека в тюменском ПТУ — не самое интересное и безопасное развлечение.
В гостиницу они возвращались пешком. Магазины были уже закрыты, кафе и столовые тоже.
— Ты, запасливый, хоть бы хлебушка купить догадался, — обратилась к брату Ольга, — я лучше с голоду помру, чем стану твои бычки в томате без хлеба есть.
— Помирай, — разрешил Митя, — нам с Леной больше достанется.
— Никто не помрет, — радостно сообщила Лена, — вон пельменная открыта!
— Я о-очень люблю сибирские пельмени, — прямо-таки застонал Митя, — о-очень люблю.
Но пельменей не оказалось. В меню их было перечислено десять сортов, и с олениной, и с медвежатиной, и с лососем. — Нет… Нет… Тоже нет, — сонно отвечала официантка.
— А что есть? — печально спросила Ольга.
— Харчо «Северное сияние», позавчерашнее, шницель «Нежность», бутерброды с «Романтикой» и «Дружбой», — неохотно сообщила официантка.
— Все несите! И «Нежность», и «Романтику», и «Сияние», — обрадовался Митя, — все по три порции!
— «Сияние» не советую, — заметила официантка, — оно с душком.
— Хорошо. Остальное несите. И хлебушка побольше! Шницель «Нежность» представлял собой огромный, толстый, обжаренный снаружи и совершенно сырой внутри, ком теста. В толще его, в самой серединке, стыдливо притаился крошечный кусочек темно-серого котлетного фарша. Гарниром служили вялые скользкие макароны, приправленные комбижиром.
«Романтикой» именовалась скорченная в предсмертной агонии варено-копченая колбаса. Она истекала желтым жиром и была несъедобна даже с голодухи. Только подсохший, но родной плавленый сырок «Дружба» на куске хлеба не обманул ожиданий.
Весь хлеб со стола сгребли в мешок и, голодные, отправились в гостиницу. По дороге попался открытый мороженый ларек.
— Мороженое в розлив, — предупредила продавщица.
— Как это? — не поняла Лена.
— А так. Морозилка сломалась.
— Ладно, налейте стаканчик, — попросил Митя. Продавщица зачерпнула половником белую жижу и, вылив ее в картонный стаканчик, сообщила:
— Девять копеек.
В Тюмени стояли светлые июньские ночи. В полумраке зловеще алели развешанные на панельных пятиэтажках лозунги: «Вперед, к победе коммунизма!», «Да здравствует нерушимое братство великого советского народа!», «Народ и партия едины!»
Огромные, квадратно-мускулистые рабочие и работницы на трехметровых плакатах вздымали пудовые кулаки над тихими грязными улицами засыпающего сибирского города.
— Если бы я был режиссером, — сказал Митя, — обязательно снял бы фильм, как эти красные кулакастые монстры оживают ночами, сходят с плакатов и маршируют между панельными домами, проходят жутким молчаливым строем, сметая все живое на своем пути. Это был бы фильм ужасов.
— В советском кинематографе нет и не будет такого жанра, — хмыкнула Ольга.
У него сильно дрожали руки. Казалось, эта дискотека никогда не кончится. Он осторожно заглянул в дверной проем и отыскал взглядом ее, свою девочку. Она тряслась и извивалась под шлягер позапрошлого года:
Прошу тебя. В час розовый
напой тихонько мне,
как дорог край березовый
в малиновой заре.
На девочке была короткая малиновая юбчонка, туго обтягивающая крепкие круглые бедра, и ярко-розовая блузка с короткими рукавами. Полные губы, жирно намазанные малиновой помадой, чуть улыбались, глаза были прикрыты. На круглой молочно-белой шейке болтался и подпрыгивал дешевенький кулон — мельхиор с финифтью, маленькое сердечко, внутри — малиновая розочка с зеленым листочком.
Он подумал, что надо обязательно посмотреть, какого цвета у нее глаза. Серо-голубые тени на подрагивающих веках скатались в комочки, бровки выщипаны до ниточек. Подсветленные перекисью прямые волосы подстрижены кружком. Эта прическа стала модной после концертов французской певицы Мирей Матье…
Вот уже третий танец танцевал с ней один и тот же парнишка, тощая длинноволосая макака. Под быструю музыку он нелепо приседал и тряс узкими покатыми плечами, а в медленном танце обхватывал свою партнершу, буквально ложился на нее и, отклячив тощий задик в советских, мешком висящих брюках-"техасах", бестолково перебирал ногами.
«Если он вздумает ее проводить, придется отложить все на завтра, — подумал он, — или выбрать другую, которая пойдет домой одна. Но я не знаю маршрутов других девочек, а эта, малиново-розовая, должна возвращаться домой через пустырь за стройкой. У нее нет другого пути. Очень жалко, если длинноволосая макака вздумает проводить мою девочку…»
Он чувствовал приятную тяжесть небольшого туристского ножа во внутреннем кармане тонкой спортивной куртки, глядел из темных сумерек в ярко освещенный актовый зал ПТУ, где страстно и ритмично извивалась шестнадцатилетняя Наташа Колоскова, единственная дочь Клавдии Андреевны Колосковой, сорокалетней матери-одиночки, которая сама сшила для своей Наташи и эту короткую юбочку, и кофточку из розового крепдешина, купленного в универмаге по талонам на мануфактуру. Надо же девочке в чем-то покрасоваться на дискотеках, она так любит танцевать.
Когда объявили, что следующий танец будет последним, в ответ раздался возмущенный рев.
— Дети, поздно уже, — подойдя к микрофону, сказал пожилой пышноусый директор ПТУ.
— Мы не дети! — раздались крики из зала. — Сейчас ночи светлые!
— Никаких разговоров! — рубанул рукой директор. — Последний танец!
Он спрыгнул со сцены, и тут же зазвучала песенка в исполнении Аллы Пугачевой про журавлика:
Я хочу увидеть небо, ты возьми меня с собой…
Потные пары медленно закачались, обнявшись. — Наташк, я провожу тебя? — прошептал на ухо своей партнерше длинноволосый узкоплечий Петя Сидоркин.
— Посмотрим, — неопределенно пожала она плечами и искоса взглянула на соседнюю пару.
Она хотела, чтобы ее проводил Сережа Русов, широкоплечий, красивый, пахнущий иностранным одеколоном. Но Сережа нежно обнимал тонкую талию Маринки Заславской. Они почти целовались.
— Не-а, Натаха, — заметив ее взгляд, покачал патлатой готовой Петя, — он же к тебе ни разу не подошел. Он с Маринкой с зимы гуляет, разве ты не знаешь?
— Ну что ты лезешь, куда не просят?! — шепотом выкрикнула Наташа. — Без тебя разберусь.
Она отцепила от своей крепкой талии Петины руки и быстро пошла сквозь танцующие пары к выходу.
— Наташа! — ринулся за ней Петя. — Наташа, подожди!
— Уйди, дурак, надоел! — громко произнесла она и выскользнула в густые сумерки.
Она шла по пустынным улицам и глотала слезы. Ей с первого курса, с первого дня, до жути нравился Сережа Русов. Но он никогда не посмотрит в ее сторону. Куда ей до Маринки! Маринка похожа на Мирей Матье, она самая красивая в училище.
Наташа так надеялась, что на сегодняшней дискотеке Сережа наконец взглянет на нее, хоть на один танец пригласит. Мама сшила классную юбку и блузку. Мамина подруга, тетя Тома, подарила на день рождения красивый кулон-сердечко, он так стильно смотрится с розовой блузкой… Стрижка новая, под Мирей, все сказали — очень идет, сразу лицо делается тоньше, интересней. А Сереженька глядел только на Маринку.
Наташе было так грустно, так плохо, что она не замечала ничего вокруг, не слышала осторожных шагов за спиной, которые следовали за ней от самого ПТУ, ни разу не оглянулась и не увидела высокой, широкоплечей фигуры молодого мужчины в темной свободной куртке из тонкой плащевки.
Она опомнилась только тогда, когда железная рука зажала ей рот и нос. Это было на краю пустыря, у пустой стройплощадки. Вокруг ни души. Наташа даже не успела закричать.
* * *— Хватит спать, лентяйки! — Митя распахнул дверь их номера. В руках у него был большой пакет, из которого он стал извлекать банку с сахарным песком, кипятильник, куски вчерашнего хлеба.
— Вы бы хоть постучали, сэр. — Лена села на кровати, сладко зевнула и потянулась. — Который час?
— Половина девятого. В девять пятнадцать за нами приедет бравый комсомолец, — сообщил Митя, — кофе свой доставай, будем завтракать.
— Эй, а где твоя знаменитая сгущенка? — Ольга выскользнула из-под одеяла и прошлепала босиком в ванную.
— Будет тебе и сгущенка. Только не сейчас. Мы же сегодня вечером уезжаем в Тобольск, а как я, по-твоему, открытую банку упакую?
— Жмот ты, братец-кролик, — сообщила Ольга уже из ванной, с зубной щеткой во рту, — иди тогда в буфет, купи чего-нибудь. Не одним же хлебом завтракать.
