Павел Шестаков - Остановка
— Верно, у дерева и расстались. А потом?
— Потом ночь. Ну и что? Сам видишь, не дали мне пропасть.
Пахло медикаментами. В шкафу за стеклом виднелись темного стекла флаконы с притертыми пробками.
— Ничего не помнишь?
— Ни фига. Удивляюсь только, почему сюда привезли, а не в вытрезвитель. Видно, совсем дуба давал.
— Да, было плохо.
— А ты как объявился? Ты разве уезжать не собирался? Путается у меня в голове. Кажется, про море говорили…
— Было и такое. Но я задержался. А с памятью у тебя тогда еще началось, под деревом.
— Заметил?
— Еще бы! Ты даже Михаила забыл.
Я сознательно не смотрел в этот момент на Перепахина и не могу сказать, как прореагировал он на мой вопрос внешне, но задел он его несомненно.
— Опять ты… Ну и что? Забыл.
Тогда он говорил «не знал».
— А Наташу помнишь?
Перепахин молчал, видно, соображал, как лучше ответить, «вспомнить» или прикинуться непомнящим. Потом повторил свое:
— Ну и что?
Это уже можно было принимать за согласие.
— Я был у нее.
— Ну и что?
— Да наплел ты тогда мне много.
— Что наплел?
Это он спросил быстро, заинтересованно.
— Насчет Сергея.
— Не помню.
— Тогда что говорить…
Женька снова погрузился в трудные размышления.
За дверью мимо простучали две пары каблучков. Послышался женский голос:
— Я сразу обратила внимание. Такой интересный больной…
Ответа я не расслышал.
Перепахин медленно произнес:
— А ты скажи. Может, я что-нибудь и вспомню. Мне же нужно память восстанавливать.
— Ерунду говорил. Про Сергея и Лену. На любовь намекал. Даже ребенка приплел.
— Ну и что?
Теперь это «ну и что?» звучало совсем не так равнодушно, как вначале.
— Бред, клевета, вот что.
— Не помню.
Меня это начало раздражать, хотя я и понимал, что человек, сидящий передо мной, болен, что он жертва злого умысла, и я пришел проведать его. Но ясно было и другое — он сам главный источник своих бед, и я пришел не только сочувствовать, но и узнать нечто важное. Важное, между прочим, для него самого. О чем, однако, говорить было невозможно.
— Женя, — решился я, взяв себя в руки. — На самом деле Сергей отец Лены?
На этот раз я смотрел прямо на Перепахина.
Он снова сморщился.
— Брехня.
Так коротко и ясно мог говорить только человек, который ничуть в словах своих не сомневается. Я несколько растерялся.
— Позволь…
— Брехня.
— Да ты сам подтвердил это!
Конечно, эту фразу он не понял. Нужно было пояснить.
— Снимок на кладбище ты делал?
— Еще что… У меня с памятью…
Но сомнений не было, на этот раз он укрывался, и укрывался сознательно.
— Ну ты же понимаешь, о каком снимке идет речь?
— Мало ли что! Я много снимал. Я был известный фотолюбитель. На выставках участвовал.
Про выставки он врал.
— Ты снимал похороны Михаила, а говоришь, что не знал его.
Все-таки пьяницы — народ живучий. У него еще сохранилось чувство юмора.
— Я всех покойников знать не обязан.
Юмор сомнительный, что и говорить, но раз у него хватает сил на такое, говорить с ним можно.
— Эта фотография и подтвердила, что Лена дочь Сергея.
И я вкратце попытался разъяснить ему цепочку Вадимовых доказательств.
Мои слова, несомненно, производили впечатление, но какого рода, разобраться было трудно.
— Значит, я это снимал?
— Ты.
Я нажал на это короткое местоимение, и он сдался.
— Ну и что?
«Сказка про белого бычка!»
— Зачем ты отдал ему фото? Сам отдал? Или он попросил у тебя?
— Конечно, попросил.
— Зачем?
— Очень просто. Теще хотел подарить. Она ж там снята.
Выходило в самом деле просто.
— Вот и подарил.
— Ну и что?
— Да прекрати ты это свое «ну и что»! — невольно повысил я голос.
— А что кричишь? Ты куда пришел? Тут больные люди. Ты зачем пришел? Что ты выспрашиваешь? Я больной, понял?
Возразить было трудно.
— Извини.
Он тут же обрадовался.
— Вот. Другое дело. Пусть я последний человек, но и меня уважать надо. Потому что, хоть и последний, но человек! А доказательства эти липа. Подумаешь, вычислитель. Хлюст он.
Не знаю, почему, но мне показалось, что в настроении Перепахина произошло изменение. Что-то приободрило его. Но что, я догадаться не мог.
— Ты Вадима все время хлюстом называешь.
— А разве не хлюст? Говорил, сюрприз для тещи, а что выдумал! Хлюст. Я знал, что он выдумает. Обязательно выдумает и запугает всех, чтобы имущество получить.
— Какое имущество?
— Сергеево.
— Да что там за имущество особенное?
Перепахин даже приподнялся в кресле.
— А ты посчитай. Считать умеешь? Арифметику проходил? Сколько одни книги стоят? А?
Честно говоря, с этой точки зрения я на происходившее не смотрел. А было многое на поверхности. Библиотека Сергея создавалась десятилетиями.
— А коллекция? Думаешь, от кого я рубли спасал?
— От Вадима?
— Точно.
— Как же ты в его замыслы проник?
— Что, Перепахин дурней других?
— Почему ты все это заподозрил?
Он вдруг ослабел, прикрыл глаза.
— Не помню. Память у меня…
И было похоже, что с памятью и сейчас что-то происходит. Вроде бы он пытался вспомнить… И вдруг вспомнил. Но не прошлое, а то, что было сказано минуту назад.
— Сергеева дочка?
— Ты не веришь в это.
Перепахин раскрыл широко глаза, оглянулся, поманил меня пальцем.
— Михаил ее отец.
— Как ты можешь знать такое?
Но он уже снова закрыл глаза.
— Перепахин сказал. Пусть не поддаются на провокации.
— Женька! Это очень важно. Даже Наташа не возражает…
— Я сказал. Больной я. Мне отдых нужен.
— Сейчас уйду.
И в самом деле, лучше было уйти. Перепахин нес уже явно избыточную нагрузку.
— Ешь яблоки, поправляйся.
— Теперь я понимаю, отчего Сергей грохнулся. Такое услыхать… Хлюст.
— Что ты сказать хочешь?
— Иди, иди.
Собственно, для такой ограниченной и непродолжительной беседы сообщил он немало. Я вышел на улицу и озадаченным, и во многом с прояснившимся пониманием одновременно.
Что для меня прояснилось? Скажу прямо, я поверил Перепахину в том, что отец Лены Михаил. Конечно, он никаких доказательств не привел, но сама его убежденность заставляла по-новому рассмотреть факты, которые вначале показались «упрямыми». Ясно, что подсчеты времени и снимки о самой личности отца говорили только косвенно. Больше всего на меня подействовало поведение Наташи. Она не отвергла «доказательства». Но и не приняла их определенно. Явно не приняла. Можно считать, что она не сказала ни да, ни нет. И, как я видел теперь, это было вполне естественно. Почему, на каком основании была обязана она открывать мне, почти случайному человеку, то, что было великой тайной и болью души много лет!
Нет, прямо и откровенно могла она говорить только с Леной и с мужем. И в свое время правду мужу сказала. И он верит ей до сих пор. А с Леной просто разговора еще не было. Вот так.
И второе, что сказал Перепахин, тоже без доказательств. Вернее, даже не сказал, а упомянул косвенно, но так, что вывод сделать можно было. Вадим пришел к Сергею с собственной версией, и потрясенный Сергей не выдержал. Но тут возникало два необходимых вопроса: знал ли Перепахин о разговоре Вадима с Сергеем наверняка, и, что, может быть, самое главное, верил ли Вадим в свои «доказательства» или подло извлекал собственные выгоды, по сути дела, шантажом?
«Вот этого мы никогда не узнаем. Такое ни при каких обстоятельствах не скажет… Хлюст», — повторил я мысленно словцо Перепахина.
Так я думал, не сомневаясь, что правду Вадим не скажет и спрашивать у него бесполезно, а одновременно испытывал сильнейшее желание спросить, прямо спросить, глядя в глаза.
И не скрою, подталкивало меня еще одно обстоятельство. Ведь именно Вадим был тем человеком, который, по видимости, подсыпал снотворное Перепахину. Но по видимости только! Зачем?! Вот вопрос, на который ответа у меня не было, а встреча с потерпевшим от возможного ответа и вовсе увела. Убивать Перепахина у Вадима не было оснований, необходимости. Пусть его предположение о Сергеевом отцовстве и зародилось под влиянием разговоров и воспоминаний Перепахина, что из этого?
Поведение Вадима было в худшем случае житейской подлостью, но не преступлением против закона. Верил он в свою версию или не верил, закона не нарушал. Он имел право предположить и высказать свои доводы. Пусть даже потрясенный Сергей умер, с позиции юридической Вадим за это отвечать не мог. Но если нет преступления, нет и сообщника. А тем более такого, от которого нужно избавляться всеми средствами.
Да и почему умирать Сергею? Разве мог Вадим его запугать, шантажировать? Наглый домысел было легко рассеять…
