Хью Уолпол - Над тёмной площадью
Но молодого человека и след простыл. Я опять был один.
Правда, совсем недолго. Открылась дверь, и, к моей великой радости, на этот раз действительно появился Буллер.
Без лишних слов мы подхватили Пенджли с двух сторон, вышли на залитую вечерними огнями улицу и посадили его в темный угол, на заднее сиденье машины. Голова его в нахлобученной ниже глаз шляпе опять упала на грудь, так что его лица не было видно.
До нас никому не было дела. Кругом была толпа народа, и, очутившись в самой ее гуще, тогда, после тех жутких десяти минут, я с наслаждением впитывал ее голоса и краски; она казалась мне живым, играющим разными цветами, орущим, самым настоящим чудом.
Мимо меня проплыл профиль Буллера за рулем машины: суровое лицо, голова словно из стали, крепко влитая в плечи, — вид решительный и смелый. Он смотрел вперед, на дорогу.
Машина двинулась, набирая скорость. Я остался один.
Глава 8
Бегство от тени
До меня не сразу дошло, что я наконец остался один. Мне казалось, что все они — Буллер, Осмунд, Хенч и Хелен — были все еще где-то рядом, когда я погрузился в ледяной, раскаленный уличный поток. Да, помню, именно такое у меня было ощущение — я был словно пронизан огнями и весь насквозь просвечивал от холода. На мне не было ни пальто, ни шляпы. Пришло время в этом признаться, потому что это был самый первый по-настоящему отчаянный момент (но далеко не последний) за весь вечер, когда я был насмерть перепуган и охвачен паникой. Единственное, о чем я мечтал в ту минуту, — убежать, спрятаться где-нибудь, чтобы никого не видеть и не слышать. Мысли о Хелен, о том, что мне надо возвращаться в квартиру и снова влезать во все это дело, мне в голову не приходили. Эти мысли начнут меня преследовать позже. А тогда я вовсе не думал о Хелен. Я думал только о себе.
Простите великодушно, но тут я вынужден прервать рассказ и кое-что объяснить. В течение многих месяцев я был обыкновенным бродягой, изгнанником из общества. Не испытавшему подобного состояния не дано понять, каково это — изо дня в день, неделя за неделей, месяц за месяцем тянуть жизненную лямку без средств к существованию; более того, не имея близких людей или хотя бы одного близкого человека, которого хоть каплю волновал бы вопрос: а на что ты живешь и вообще есть ли у тебя на что жить? И уж совсем паршиво, просто никуда не годится, если случается это в немолодом возрасте, и нет ни гроша за душой, и как-то выживать в течение двадцати четырех часов, а потом еще двадцати четырех часов, без всякого просвета, пока часы не выстроятся в бесконечную череду пустых, позорных дней, которые тянутся и тянутся, и впереди ничего, кроме топкой неизвестности.
Многие британские офицеры, с честью послужившие на благо своей страны, попали в такое положение в послевоенное время. Иногда им везло — их находил счастливый случай и подворачивалась какая-нибудь должность. Но чаще их уносила смерть от болезни, отчаяния или в результате самоубийства. Знаю, что те самые, которые везучие, обычно говорят: хоть какую-то работенку легко можно было найти, только многие не шли на это из-за своего снобизма. Им, видите ли, не позволяли их эстетические воззрения.
Нет, это просто не соответствует действительности. Тысячи, тысячи мужчин были готовы выполнять какую угодно работу и даже, боюсь, пошли бы в конечном счете на жертву в ущерб своему мужскому достоинству, докатились бы до полной деградации личности… Эта жуткая пустота, состоявшая из однообразных, бессмысленных, тягучих дней, была похуже любой медленной китайской пытки. Никакие муки не сравнимы с теми, что пришлось им пережить.
Так вот, этот опыт и такие испытания не могли на мне не отразиться. Мои жизненные силы и воля были ослаблены, видение мира и ощущение реальности искажены. Я включил эти строчки потому, что, переходя к описанию последующих событий, я отдаю себе отчет в том, что в те минуты мой рассудок был помрачен; тут многое объяснялось моим собственным зыбким, призрачным восприятием мира.
Из-за этого призрачного восприятия освещение на площади играло злые шутки со мной. Стоя на тротуаре у входа в дом, где жил Осмунд, я видел, что часы на стене дома через улицу показывали половину девятого. Всего-то половину девятого! Значит, наша встреча с Хелен и ужасное шествие вниз по лестнице заняли от силы пятнадцать минут. Немыслимый, невероятный факт! А мне показалось, что я мучился в том темном, ледяном колодце со своим неразлучным мертвецом долгие часы. Но циферблат подтверждал неопровержимый факт: действительно прошло только четверть часа.
Так или иначе, я был долго погружен в темноту, а теперь ослеплен огнями. Был подавлен тишиной, а теперь оглушен шумом вокруг меня. В те времена я еще не побывал в Америке; это потом мне доведется пережить яркое, ослепительное впечатление, которое произведет на меня Бродвей. Я могу себе представить, какой блеклой и жалкой может показаться площадь Пиккадилли гордым обитателям фантастического бродвейского царства, со всем его причудливым сверкающим убранством. Забегая вперед, скажу, что никогда потом, после того как закончился тот вечер, площадь Пиккадилли больше не казалась мне огненным шквалом, сопровождавшимся пушечной канонадой, как в тот роковой час. Слава Богу, мои переживания кончились. Жизнь моя впоследствии сложилась совершенно иначе! Но тогда, выйдя из дома Осмунда, я словно попал на передний край огня. Мне хотелось спрятаться, чтобы меня никто не видел, а вместо этого глаза бурлящей, шумной толпы, казалось, были устремлены на меня, а совсем рядом, где-то под боком, тихо-тихо, не отставая от меня ни на шаг, ползла тень Пенджли. А между тем это были последние десять минут вечернего пика оживления на площади. Помните, когда я выходил, чтобы привести в квартиру Хенча, тут все только готовилось к битве. Теперь бойцы сошлись, рестораны и театры заполнились людьми. В ту пору уже наметилась мода поздно обедать, которая укрепилась в наши дни, и к театрам то и дело подкатывали кебы и автомобили с опоздавшей к началу представления публикой. Площадь кипела от множества бесцельно снующих туда-сюда пешеходов, которые хлынули на улицу из магазинов, а также долой от домашних очагов и семейных обязанностей.
Из-за слепящего света я ничего не видел. Опять пошел снег. Но если, поднявшись над городом, на высокую гору, окинуть все вокруг взглядом, то наверняка можно было заметить огромную тучу, грозящую закрыть небо своими темными крылами, несшую к нам с соленых берегов Эссекса сильнейшую снежную бурю, которая должна была разразиться несколькими часами позже. Но я ничего не видел, кроме вспышек рекламных огней. Мне даже пришлось опустить голову, чтобы они не так били в глаза. В конце Шафтсбери-авеню, где я стоял, слева от меня в небе пламенели буквы Р, Е, В, Ю и вещали о том, что идет в театре. Справа, над аптекой, кондитерской и табачным магазином, отплясывали зеленые и красные звезды, золотой струйкой бежали слова и целые предложения, а дальше на искрящемся велосипеде ехал мерцающий огнями джентльмен, ехал, ехал и куда-то исчезал, опять ехал — и снова исчезал в темноте. Под этим сиянием всех цветов радуги тек непрерывный поток мужчин и женщин.
Я находился в толпе, которая собралась прямо под окнами квартиры Осмунда, и моей первой и довольно абсурдной мыслью было, что они все собрались здесь в ожидании каких-то сенсационных событий. Помнится, я почему-то был уверен в том, что если я подниму голову, то непременно увижу фигурку Пенджли, свешивающуюся на веревке из окна гостиной Осмунда наподобие куклы из балета Стравинского.
— Слушайте, все! — доносился до меня его голос. — Они здесь пытались меня убить, эти вонючие псы. Да, пытались! Но у них не получилось!.. Подойдите ближе, и вы сами в этом убедитесь!
Прохожие останавливались и слушали его речи, а потом начинали, толкаясь, запружать лестницу, чтобы занять лучшие места, где им будет все хорошо видно. Знаю я, какой может быть толпа, когда ей предлагается лакомое зрелище! Она превращается в свору гончих!
Потом у меня возникло чувство, что люди как-то подозрительно посматривают на меня. Это вполне могло быть, потому что я был грязен и расхристан, без пальто и без шляпы. Но нельзя было также не учитывать и возможности того, что рядом, где-то под моим локтем, вертелся Пенджли; двигался, когда двигался я, замирал, когда я останавливался. Я даже не смел оглянуться назад и посмотреть. Надо было оттуда бежать, и немедленно. Я устремил взор вперед, через всю площадь, словно через необъятное море. В ярком сиянии огней четко вырисовывались зловещие силуэты экскаваторов; железные конструкции казались ощетинившимися чудовищами, а палатки строителей — пещерами. Над входом в одну из них висел зажженный красный фонарь, похожий на глаз дракона, стерегущего свое логово. Анатомическая откровенность железных конструкций превращала все вокруг в доисторический ландшафт. Я с животным трепетом узнавал эту картину.
